30-е ИЮЛЯ

Как стужа лютая, так зной суров.
Об этом дне в народе притчу знают:
выдаивают ведьмы всех коров
и, молоком опившись, обмирают...
И дождь прошел, земли не утоля,
ї Что эти капли? Ей бы пить запоем! ї
Струится даль, расплавленая зноем,
и трещинами вся пошла земля...
В такой же день, давно тому назад,
под стрекот, скрежет, хруст и треск цикад,
то навзничь падая, то, опершись на локти,
приподымаясь вновь, вонзая ногти
в ладони, до крови кусая рот,
свой женский подвиг жалобно и пылко
свершала мать, и билась ї билась жилка

во впадине виска, где стынул пот.
Трещали недра, как земля от зноя,
в ушах с цикадами сливался звон, ї
и в этот день ведьмовского упоя
новорожденной было мне святое,
святейшее дано из всех имен.
Как зов на подвиг, мне звучит ї СОФИЯ:
да победится мной моя стихия,
сквозь вихри зла небесную красу,
как огонек страстной, да пронесу! (# 85)

July 30th

As cold is bitter, heat can be intense.

There is a parable about this day:

the witches milk dry all the cows

and milk-intoxicated, faint away…

The rain has stopped, but left the earth unslaked

- What drops are these? She deserves a drink!

The distance streams, all molten with the heat,

and earth has gone all cracks and crevices…

On such a day, a long, long time ago,

to cicadas’ crackling, chirring tremolo,

now falling back, now on her elbows raising

herself again, her fingernails dug in

her palms, biting her mouth until it bled,

plaintively and ardently a mother did

her female deed, the vein beneath the hollow

of her temple beat, beat under cooled sweat.

Her depths cracked, like earth from the heat,

cicadas seemed to crackle in her ears –

and on that day of drunken witches’ rapture

to me, the newborn girl, was given a sacred,

the most sacred of all names – SOPHIA:

may my wildness be overcome by me, and

may I carry heavenly beauty high

past evil’s whirlwinds, like a Passion light.

1922

ОГОРОД

Все выел ненасытный солончак.
Я корчевала скрюченные корни
когда-то здесь курчавившихся лоз, ї
земля корявая, сухая, в струпьях,
как губы у горячечной больной...
Под рваною подошвою ступня
мозолилась, в лопату упираясь,
огнем тяжелым набухали руки, ї
как в черепа железо ударялось.
Она противоборствовала мне
с какой-то мстительностью древней, я же
киркой, киркой ее ї вот так, вот так,
твое упрямство я переупрямлю!
Здесь резвый закурчавится горох,
взойдут стволы крутые кукурузы,
распустит, как Горгона, змеи-косы
брюхатая, чудовищная тыква.
Ах, ни подснежники, ни крокусы не пахнут
весной так убедительно весною,
как пахнет первый с грядки огурец!..
Сверкал на солнце острый клык кирки,
вокруг, дробясь, подпрыгивали комья,
подуло морем, по спине бежал
и стынул пот студеной, тонкой змейкой, ї
и никогда блаженство обладанья
такой неомраченной полнотой
и острой гордостью меня не прожигало...
А там, в долине, отцветал миндаль,
и персики на смену зацветали. (# 110)

1924 (?)

Kitchen Garden

The greedy saline soil had eaten everything.

I rooted out the twisted, writhen roots of

the vines that curled here once upon a time. –

The earth was nubbly, desiccated, scabby,

like a feverish sick woman’s lips…

Beneath its lacerated sole my foot

grew callouses from leaning on the shovel,

my hands were swelling with a painful fire,

as iron would collide with buried skulls.

She put up quite a fight against me with

a kind of atavistic vengefulness, but I

went at her with my pick – like so, like so,

I will outstubborn your stubbornness!

Hear sprightly peas will soon begin to curl,

the corn will raise its thick stalks skyward,

and elephantine pumpkin, big with child,

will loose her serpent tresses like the Gorgon.

Ah! Neither crocuses nor snowdrops smell

in spring so satisfyingly of spring as

the garden bed’s first-blooming cucumber!...

The sharp fang of my pick shone in the sun,

around me, clumps of earth bobbed up and crumbled,

a sea-breeze blew, the sweat run down my back

and cooled, congealing as a cold slender snake, -

and never had the rapture of possession

burned through me with such cloudless

completeness and such piercing pride…

And in the valley there the almonds fade

and in their place the peach trees start to bloom.

1924 ?

Е.Я.Тараховской

Мне снилось: я бреду впотьмах,
и к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг ї огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один
не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик-лезгин
вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор.
(Зрачок его кошачий сужен).
Я говорю ему в упор:
"Хозяин! Что у вас на ужин?"

Мой голос переходит в крик,
но, видно, он совсем не слышен:
и бровью не повел старик, ї
зевнул в ответ, и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:
а те, что тут, со мною, возле,
те ї молодые ї почему
не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,
где я сижу, как на пустую,
никто не смотрит?.. Я встаю,
машу руками, протестую ї

И тотчас думаю: "Ну что ж?
Итак я невидимкой стала?
Куда теперь такой пойдешь?" ї
И подхожу к окну устало...

В горах, перед началом дня,
такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
в окно ї и говорит:"Светает..." (# 189)

12 мая 1927

To E. Ya Tarakhovskaya

I dreamt: I’m wandering in the dark,

my eyes have gotten used to darkness.

And then – light. A Caucasian inn.

Guttural chatter. Drunken shouting.

I enter. Sit. And no one at

the neighbouring tables turned to notice.

And old Lezghìn is pouring wine

lethargically from a wine-skin.

Now he directs his gaze at me.

(His pupil, like a cat’s, is narrowed.)

I say to him emphatically:

“Innkeeper! What’ve you go for supper?”

My voice gets louder till I shout,

but, clearly, no one there can hear it:

the old man did not raise his brow, -

he yawned, and went into the kitchen.

I’m scared. And I can’t comprehend:

these people here, with me, around me,

these people – all the young ones – why,

why can’t they hear my urgent outcry?

And why is no one looking at

the bench and table where I’m sitting

as if they’re empty?... I get up,

I wave my arms, begin protesting –

And right away I think: “Well, then?

So I’m invisible, is that it?

As such a woman, where’ll you go?”

And weary, I approach the window…

Before the beak of day there’s such

exalted silence in the mountains!

And a drunk looks through me, out

the window – and he says: “It’s morning!...”

12 May 1927

Вокруг ї ночной пустыней ї сцена.
Из люков духи поднялись,
и холодок шевелит стены
животрепещущих кулис.

Окончен ли, или не начат
спектакль? Безлюден черный зал,
и лишь смычек во мраке плачет
о том, чего не досказал.

Я невпопад на сцену вышла
и чувствую, что невпопад
какой-то стих уныло-пышный
уста усталые твердят.

Как в тесном платье, душно в плоти, ї
и вдруг, прохладою дыша,
мне кто-то шепчет: "Сбрось лохмотья,
освобожденная душа!" (# 166)

1 марта 1926

Around me – night’s wilds – a stage,

The spirits are risen from the traps,

a coolish breeze stirs the walls of

the living-quivering wings.

Is the how over or not yet

begun? The black hell is empty,

and only a bow weeps in the darkness

about what it’s left unsaid.

I’ve come out on stage inopportunely

and I feel my weary lips

mouthing some sort of untimely

mournfully-plush line.

The flesh constricts, like tight clothes –

and suddenly, breathing coolness,

someone whispers to me: “Throw off your

tatters, liberated soul!”

1 March 1926

В начале пятая глава
(а их, как будто бы, сто двадцать) ї
уж обрываются слова,
уже им некуда деваться
от рока, от себя самих,
от обступившего молчанья, ї
и немота, и встреча их
уж без пяти минут свиданье!

А после ї ночь... И оба врозь,
и оба мечутся, тоскуя,
и сердце прожжено насквозь
ожогом первым поцелуя...
О, друг мой! Вот закладка где,
вот до чего я дочитала,
(проворна я к своей беде) ї
не начинать же мне сначала!

Опять о том, как пили чай,
как чинно восседали рядом,
как обменялись невзначай
каким-то сумасшедшим взглядом...
Давайте же читать вдвоем
роман "отменно длинный-длинный".
Хотите вместе мы начнем?
Но только прямо с середины! (# 236)

24 февраля 1932

To Nina Vedeneyeva

It starts tight in with chapter five

(and there must be a hundred twenty) –

their words stop short as if tonguetied,

they have no secret nook or cranny

to hide from fate, or from themselves,

or from the silence that’s ensued, -

and muteness, and their meeting’s well,

five minutes to a rendez-vous!

But then comes – night… And they’re apart,

and in their beds they toss, from yearning,

and burned completely through their hearts

a kiss’s embryonic burning…

Oh, darling! here’s the bookmark where,

right here, the place that I stopped reading,

(I reached my doom with time to spare)

I can’t rereading from the beginning!

Again about how they drank tea,

sat decorously side by side,

exchanged quite accidentally

a glance that’s sort of crazy-eyed…

Come on, together, let us read

a long, long romance slowly-paced.

You want to make a start with me?

But only straight in medias res!

24 February 1932