НОЧЬ ПЕРЕД ВЫСТУПЛЕНИЕМ

Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,

как всадник в дозоре, во тьму я глядела.

Я знала, что поздно, куда же я денусь

от смерти на сцене, от бренного дела!

Безгрешно рукою водить вдоль бумаги.

Писать - это втайне молиться о ком-то.

Запеть напоказ - провиниться в обмане,

а мне не дано это и неохота.

И все же для вас я удобство обмана.

Я знак, я намек на былое, на Сороть,

как будто сохранны Марина1 и Анна2

и нерасторжимы словесность и совесть.

В гортани моей, неумелой да чистой,

жил призвук старинного русского слова.

Я призрак двусмысленный и неказистый

поэтов, чья жизнь не затеется снова.

За это мне выпало нежности столько,

что будет смертельней, коль пуще и больше.

Сама по себе я немногого стою.

Я старый глагол в современной обложке.

О, только за то, что душа не лукава

и бодрствует, благословляя и мучась,

не выбирая, где милость, где кара,

на время мне посланы жизнь и живучесть.

Но что-то творится меж вами и мною,

меж мною и вами, меж всеми, кто живы.

Не проще ли нам обойтись тишиною,

чтоб губы остались свежи и не лживы?

Но коль невозможно, коль вам так угодно,

возьмите мой голос, мой голос последний!

Вовеки пребуду добра и свободна,

пока не уйду от вас сколько-то-летней...

1973

Примечания
1. См. раздел М.Цветаевой на этом сайте.
2. См. раздел А.Ахматовой на этом сайте.

You were sleeping, today, while I was looking about us

into the shadows, a horseman in patrol.

It was then I understood exactly how late it was:

how death is waiting on stage, and how everything passes,

and though it looks innocent to scribble these lines

poetry is no longer private as prayer.

This generation demands performance. The guilt of that

I take on without the gift or desire for it.

For your sake I take on the shame of pretence

so that in me may be seen some hint of the past,

of how it might he with Marina and Anna alive

when poetry and conscience could live together.

So now in my throat, which is clean and clumsy,

an echo sounds of the ancient Russia word.

I have become an ambiguous, homely ghost

of two poets whose lives can never return.

 I have inherited the tenderness that is theirs,

as much as I can bear, for more would murder me.

I understand how little I’m worth myself.

Yet,  God knows, something links me to my listeners.

Perhaps the most virtuous thing would be silence itself,

which is the only certain way to keep lips from lying.

If that’s impossible, then take away my voice

my last voice, and allow me to live honourably

until I leave everyone      whenever that may be!

At least my spirit is without cunning,

remains vigilant, and does not choose

the favours of this world, without fear of the next.

So I burn to speak truth, and I serve deceit

and must while I have life and energy.

По улице моей который год

звучат шаги - мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,

нет в их домах ни музыки, ни пенья,

и лишь, как прежде, девочки Дега

голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!

Посверкивая циркулем железным,

как холодно ты замыкаешь круг,

не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!

Твой баловень, обласканный тобою,

утешусь, прислонясь к твоей груди,

умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,

на том конце замедленного жеста

найти листву, и поднести к лицу,

и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,

твоих концертов строгие мотивы,

и - мудрая - я позабуду тех,

кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

И вот тогда - из слез, из темноты,

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

1959

For how many years along this street of mine have I

    overheard those footsteps — of my friends leaving.

And the darkness outside my window draws pleasure

    in witnessing every sluggish departure.

That is your stern character, Solitude, as

    you flash an iron compass; bow coldly

now do you dose your circle round me

    without attending to my useless protest.

Summon me, then, with some reward, since I

    have become your creature, and console myself

with your favours; let me rest against you

    and wash myself in the pale blue of your frost.

In your forest, on my rues, allow me to

    reach the slow peak of one strained gesture in

your foliage, and raise the leaves to my face

    so I may feel — to be desolate is a blessing.

Give me the quiet of your libraries,

severe melodies in concert halls;

wise power — that is the way we forger

those who are dead and those nor yet alive.

So I shall learn wisdom and sadness together,

    and things will yield their bidden meanings up;

even Nature leaning on my shoulder

    may reveal her childish secrets to me.

But out of all the darkness, rears, and the

    forgetting of what is lost for ever,

the fine features of my friends will

    appear briefly to me, before dissolving.

ОЗНОБ

Хвораю, что ли, - третий день дрожу,
как лошадь, ожидающая бега.
Надменный мой сосед по этажу
и тот вскричал:
- Как вы дрожите, Белла!

Но образумьтесь! Странный ваш недуг
колеблет стены и сквозит повсюду.
Моих детей он воспаляет дух
и по ночам звонит в мою посуду.

Ему я отвечала:
-Я дрожу
все более - без умысла худого.
А впрочем, передайте этажу,
что вечером я ухожу из дома.

Но этот трепет так меня трепал,
в мои слова вставлял свои ошибки,
моей ногой приплясывал, мешал
губам соединиться для улыбки.

Сосед мой, перевесившись в пролет,
Его я обнадежила:
- Пролог
вы наблюдали. Что-то будет дальше?

Моей болезни не скучал сюжет!
В себе я различала, взглядом скорбным,
мельканье диких и чужих существ,
как в капельке воды под микроскопом.

Все тяжелей меня хлестала дрожь,
вбивала в кожу острые гвоздочки.
Так по осине ударяет дождь,
наказывая все ее листочки.

Я думала: как быстро я стою!
Прочь мускулы несутся и резвятся!
Мое же тело, свергнув власть мою,
ведет себя свободно и развязно.

Оно все дальше от меня! А вдруг
оно исчезнет вольно и опасно,
как ускользает шар из детских рук
и ниточку разматывает с пальца?

Все это мне не нравилось.
Врачу
сказала я, хоть перед ним робела:
- Я, знаете, горда и не хочу
сносить и впредь непослушанье тела.

Врач объяснил:
-Ваша болезнь проста.
Она была б и вовсе безобидна,
но ваших колебаний частота
препятствует осмотру - вас не видно.

Вот так, когда вибрирует предмет
и велика его движений малость,
он зрительно почти сведен на нет
и выглядит, как слабая туманность.

Врач подключил свой золотой прибор
к моим предметам неопределенным,
и острый электрический прибой
охолодил меня огнем зеленым.

И ужаснулись стрелка и шкала!
Взыграла ртуть в неистовом подскоке!
Последовал предсмертный всплеск стекла,
и кровь из пальцев высекли осколки.

Встревожься, добрый доктор, оглянись!
Но он, не озадаченный нимало,
провозгласил:
- Ваш бедный организм
сейчас функционирует нормально.

Мне стало грустно. Знала я сама
свою причастность к этой высшей норме.
Не умещаясь в узости ума,
плыл надо мной ее чрезмерный номер.

И, многозначной цифрою мытарств
наученная, нервная система,
пробившись, как пружины сквозь матрац,
рвала мне кожу и вокруг свистела.

Уродующий кисть огромный пульс
всегда гудел, всегда хотел на волю.
В конце концов казалось: к черту! Пусть
им захлебнусь, как Петербург Невою!

А по ночам - мозг навострится, ждет.
Слух так открыт, так взвинчен тишиною,
что скрипнет дверь иль книга упадет,
и - взрыв! и - все! и - кончено со мною!

Да, я не смела укротить зверей,
в меня вселенных, жрущих кровь из мяса.
При мне всегда стоял сквозняк дверей!
При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!

В моих зрачках, нависнув через край,
слезы светлела вечная громада.
Я - все собою портила! Я - рай
растлила б грозным неуютом ада.

Врач выписал мне должную латынь,
и с мудростью, цветущей в человеке,
как музыку по нотным запятым,
ее читала девушка в аптеке.

И вот теперь разнежен весь мой дом
целебным поцелуем валерьяны,
и медицина мятным языком
давно мои зализывает раны.

Сосед доволен, третий раз подряд
он поздравлял меня с выздоровленьем
через своих детей и, говорят,
хвалил меня пред домоуправленьем.

Я отдала визиты и долги,
ответила на письма. Я гуляю,
особо, с пользой делая круги.
Вина в шкафу держать не позволяю.

Вокруг меня - ни звука, ни души.
И стол мой умер и под пылью скрылся.
Уставили во тьму карандаши
тупые и неграмотные рыльца.

И, как у побежденного коня,
мой каждый шаг медлителен, стреножен.
Все хорошо! Но по ночам меня
опасное предчувствие тревожит.

Мой врач еще меня не уличил,
но зря ему я голову морочу,
ведь все, что он лелеял и лечил,
я разом обожгу иль обморожу.

Я, как улитка в костяном гробу,
спасаюсь слепотой и тишиною,
но, поболев, пощекотав во лбу,
рога антенн воспрянут надо мною.

О звездопад всех точек и тире,
зову тебя, осыпься! Пусть я сгину,
подрагивая в чистом серебре
русалочьих мурашек, жгущих спину!

Ударь в меня, как в бубен, не жалей,
озноб, я вся твоя! Не жить нам розно!
Я - балерина музыки твоей!
Щенок озябший твоего мороза!

Пока еще я не дрожу, о, нет,
сейчас о том не может быть и речи.
Но мой предусмотрительный сосед
уже со мною холоден при встрече.

1962

Fever

I must he ill, of course. I’ve been shivering

for three days now like a horse before the races.

Even the haughty man who lives on my landing

has said as much to me:

Bella, you’re shaking!

Please control yourself, this strange disease of yours

is rocking the walls, it gets in everywhere.

My children are driven mad by it, and at night

it shatters all my cups and kitchenware.

I tried to answer him: Yes

I do tremble,

more and more, though I mean no harm to anyone.

But tell everyone on the floor, in any case,

I’ve made up my mind to leave the house this evening.

However, I was then so jerked about by

fever, my words shook with it; my legs

wobbled; I couldn’t even bring my

lips together into the shape of a smile.

My neighbour, leaning over the banister,

observed me with disgust he didn’t hide.

Which I encouraged.

 - This is just

a beginning. What happens next, I wonder.

Because this is no ordinary illness. I‘m sorry to

tell you, there are as many wild and

alien creatures flashing  about in me

as in a drop of water under a microscope.

My fever lashed mc harder and harder, and

drove its sharp nails under my skin. It was

something like the rain whipping an

aspen tree, and damaging every leaf.

I thought: I seem to he moving about rapidly

as I stand here, at least my muscles are moving.

My body is out of my control completely.

The thing is freely doing whatever it likes.

And it’s getting away from me. I wonder if

it will suddenly and dangerously disappear?

Like a ball slipping out of a child’s hand,

or a piece of string unreeling from a finger?

I didn’t like any of it. To

the doctor

I said, (though I’m timid with him)

 - you know, I’m a proud woman! I can’t have my

body disobeying me for ever!

My doctor explained:

Yours is a simple disease,

perhaps even harmless, unfortunately

you are vibrating so fast I can’t examine you.

You see, when anything vibrates, as you are,

and its movements are so very quick and small,

the object is reduced, visibly speaking

to — nothing. All I can see is: mist.

So my doctor put his golden instrument

against my indefinite body, and a sharp

electric wave chilled me at once

as if I had been flooded with green fire.

and the needle and the scales registered horror.

The mercury began to seethe with violence.

The glass shattered, everything splashed about,

and a few splinters drew blood from my fingers.

 - he careful, doctor, I cried. But

he wasn’t worried. Instead, he proclaimed: Your

poor organism is

now functioning normally.

Which made me sad. I knew myself to belong

to another norm than he had ever intended.

One that floated above my own spirit only

because I was too narrow for such immensity.

And those many figures of my ordeals had

trained my nervous system so that now

my nerves were bursting through my skin, like old

springs through a mattress, screeching at me.

My wrist was still out of shape with its huge

and buzzing pulse, that always bad insisted

on racing greedily: Damn it then, run free, I cried

I’ll choke with you, as Neva chokes St Petersburg.

For at night my brain has become so sharp with

waiting, my ear so open to silence, if

a door squeaks or a book drops, then —

with an explosion — it’s the end of me.

I have never learnt to tame those beasts

inside, that guzzle human blood.

In my presence, draughts blow under doors!

Candles flare — before I extinguish them!

And one enormous tear is always ready

to spill over the rim of my eyes.

My own spirit distorts everything.

My own hell would corrupt heaven.

The doctor wrote me out a Latin scrip.

The sensible and healthy girl in

the chemists shop was able to read the

music in it from the punctuation.

And now my whole house bas been softened by

the healing kiss of that valerian,

the medicine has licked into every

wound I have, with its minty tongue.

My neighbour is delighted, three times he

has congratulated me on my recovery,

(though his children). He has even

put in a word for me with the house management.

I have repaid a few visits and debts already,

answered some letters. I wander about

in some kind of profitable circles.

And no longer keep any wine in my cupboard.

Around me - not a sound, not a soul.

My table is dead, dust hides everything on it.

My blunt pencils like illiterate

snouts, are all lying in darkness.

And like a defeated horse, all my

steps are sluggish and hobbling now.

So all is well. But my nights are

disturbed with certain dangerous premonitions.

My doctor has not yet found me out. However

it will not long be possible to

fool him. He may have cured me once, but

soon I know I shall burn and freeze again.

A snail in its grave of bone I am

for the moment saved by blindness and silence –

but still the horns of sick antennae itch

and will rise up once again from my forehead.

Star-fall of full stops and hyphens, I

summon your shower to me! I want to

die with the silvery goose flesh of

water nymphs burning in my spine.

Fever! I am your tambourine, strike me

without pity! I shall dance, like

a ballerina to your music, or

live like a chilled puppy in your frost.

So far I haven’t even begun to

shiver. No, let’s not even discuss that. Yet

my observant neighbour is already

becoming rather cold to mc when we meet.

СКАЗКА О ДОЖДЕ

в нескольких эпизодах
с диалогом и хором детей
			
		Е.Евтушенко

1

Со мной с утра не расставался Дождь.

- О, отвяжись! - я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно

вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.

Его корила я:

- Стыдись, негодник!

К тебе в слезах взывает огородник!

Иди к цветам!

Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.

Дождь был со мной, забыв про все на свете.

Вокруг меня приплясывали дети,

как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.

Я спряталась за стол, укрытый нишей.

Дождь за окном пристроился, как нищий,

и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щека

наказана пощечиною влаги,

но тут же Дождь, в печали и отваге,

омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.

Сырым платком я шею обвязала.

Дождь на моем плече, как обезьяна,

сидел.

И город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,

он детским пальцем щекотал мне ухо.

Сгущалась засуха. Все было сухо.

И только я промокла до костей.

2

Но я была в тот дом приглашена,

где строго ждали моего привета,

где над янтарным озером паркета

всходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождем?

Ведь он со мной расстаться не захочет.

Он наследит там. Он ковры замочит.

Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила: - Доброта

во мне сильна, но все ж не безгранична.

Тебе ходить со мною неприлично. -

Дождь на меня смотрел, как сирота.

- Ну, черт с тобой, - решила я, - иди!

Какой любовью на меня ты пролит?

Ах, этот странный климат, будь он проклят! -

Прощенный Дождь запрыгал впереди.

 3

Хозяин дома оказал мне честь,

которой я не стоила. Однако,

промокшая всей шкурой, как ондатра,

я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,

дышал в затылок жалко и щекотно.

Шаги - глазок - молчание - щеколда.

Я извинилась:- Этот Дождь со мной.

Позвольте, он побудет на крыльце?

Он слишком влажный, слишком удлиненный

для комнат.

- Вот как? - молвил удивленный

хозяин, изменившийся в лице.

 4

Признаться, я любила этот дом.

В нем свой балет всегда вершила легкость.

О, здесь углы не ушибают локоть,

здесь палец не порежется ножом.

Любила все: как медленно хрустят

шелка хозяйки, затененной шарфом,

и, более всего, плененный шкафом -

мою царевну спящую - хрусталь.

Тот, в семь румянцев розовевший спектр,

в гробу стеклянном, мертвый и прелестный.

Но я очнулась. Ритуал приветствий,

как опера, станцован был и спет.

5

Хозяйка дома, честно говоря,

меня бы не любила непременно,

но робость поступить несовременно

чуть-чуть мешала ей, что было зря.

- Как поживаете? (О блеск грозы,

смиренный в тонком горлышке гордячки!)

-Благодарю, - сказала я, - в горячке

я провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.

Ведь я хотела, поклонившись слабо,

сказать:

- Живу хоть суетно, но славно,

тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:

- Я вас браню.

Помилуйте, такая одаренность!

Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность! -

Вскричали все:

- К огню ее, к огню!

- Когда-нибудь, во времени другом,

на площади, средь музыки и брани,

мы б свидеться могли при барабане,

вскричали б вы:

- В огонь ее, в огонь!

За все! За дождь! За после! За тогда!

За чернокнижье двух зрачков чернейших,

за звуки, с губ, как косточки черешни,

летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок.

Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий!

Лижи мне руки в нежности великой!

Ты - тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

- Ваш несколько причудлив монолог, -

проговорил хозяин уязвленный. -

Но, впрочем, слава поросли зеленой!

Есть прелесть в поколенье молодом.

-Не слушайте меня! Ведь я в бреду! -

просила я. - Все это Дождь наделал.

Он целый день меня казнил, как демон.

Да, это Дождь вовлек меня в беду.

И вдруг я увидала - там, в окне,

мой верный Дождь один стоял и плакал.

В моих глазах двумя слезами плавал

лишь след его, оставшийся во мне.

Lyrics about the Rain

1 

All morning I’ve had this Rain around me.

Rudely, I kept on saying: Leave me alone!

So it drew back, but soon there it was again

as sad and loving as a little daughter.

Rain. On my back. Stuck there like a wing.

I reproached it: Here, you

shameless, useless thing!

Think of the tears of some market gardener

and water the flowers.

What do you find in me?

Meanwhile a heatwave was burning everywhere

which the rain ignored. And kept on until

there were children whirling all around me

as if I were some kind of water-sprinkler.

Then I became crafty. Went in a cafe.

Sat myself down at a quiet corner table.

But there was the Rain again. Through the glass.

Motioning towards me, like a beggar.

So I went outside. And at once my face

felt a wet slap. Immediately

(sorry and bold together) the Rain licked

my lips, smelling warm as a wet puppy.

I must have looked stupid. As I

tied a damp headscarf round my neck.

The Rain sat splayed on my shoulders like a monkey.

And the town was embarrassed by the whole thing.

While the Rain was delighted to find me helpless.

It tickled my ear gently with a child’s finger. And

all the while everywhere else dried out.

Except me. I was soaked to the skin.

2

Bur I had an invitation to a house, where

    decorous people would he waiting for me,

a house with flours of amber water and

    a candelabra like a moon above them.

And I wondered: What shall I do with this Rain?

    It doesn’t seem to intend to go away.

It will make a mess on the floor. And ruin the carpets.

    They won’t even let me in if I bring it with me.

So I spoke to it firmly: Look, as you imagine

    I’m kind, bur everything bas a limit.

Absolutely: You can’t come any further.

    At this the Rain looked up at me like an orphan.

—Damn you then. Come! I said:

    Though I don’t understand what love holds us together.

A curse on this most peculiar weather!

    Forgiven, the Rain went skipping on ahead.

3

My host’s invitation was something of

an undeserved honour. However, I

appeared, dripping water like a beaver,

and rang his bell at six o’clock precisely.

The Rain was hiding somewhere at my back.

Tickling as it sadly breathed down my neck.

Steps. Peephole. Pause. A lock turns.

I began to apologize: I’ve brought this Rain.

Do you think perhaps it could wait outside in the porch?

since it’s much too wet, and too long anyway

to get into a room?

- What? said my astonished

host, and went white in the face.

4

And I had loved that house, always, for

    the dance of lightness that was everywhere

and because elbows caught on no sharp corners

    there, and no knives slashed at people’s fingers.

I loved it all. The slow rustle of

    the hostess’ silk, and the scarf over her face,

And best of all, I loved that sleeping beauty

    captive in the sideboard: crystal glass,

there, with the seven colours of the spectrum; it was

    lifeless and lovely in its transparent coffin.

Bur I could not dream of that ... The ritual of

    greetings, began, formal as any opera.

5

To put it mildly, the mistress of that house would

never have bothered to hide her dislike of me,

except for the fear of being thought old-fashioned.

That restrained her, which was perhaps a pity.

- How are you? (And how could

so haughty a slender throat hold back the thunder?)

- Thank you, I answered hastily: I feel

like a sow that’s been wallowing in the mud.

(I don’t know what came over me. I meant

to say, with some polite

gesture:

- Things are rather busy, but I’m fine

And much better for seeing you again.)

But she began to speak at once:

 - You know, it’s a disgrace, for someone like you, with so much talent

to walk so far. In all this rain!

Then everyone started to shot together.

- Bring her up to the fire! To the fire with her!

And once upon a time in another age

it could have happened to a beating drum

in the market place, with music perhaps and jeers

you would have cried:

To the fire, with her, to the fire!

Hello then, and leap up at me, Fire!

Brother dog of many tongues, now lick

my hands in your great tenderness.

For you are the Rain also. Your burn is wet!

- Your monologue is rather peculiar,

my host said tartly.

- But never mind, blessings on green shots!

There’s always charm in a new generation.

- Don’t listen to me, I’m delirious, I said.

It’s all the fault of the Rain. All day it’s

been pursuing me everywhere, like a devil.

It’s only the Rain that’s getting me into trouble.

Then suddenly, through the window I saw

my faithful Rain, sitting alone and crying.

And two tears swam into my eyes, and they

were the last traces of water left in me.  

6

Одна из гостий, протянув бокал,

туманная, как голубь над карнизом,

спросила с неприязнью и капризом:

- Скажите, правда, что ваш муж богат?

- Богат ли он? Не знаю. Не вполне.

Но он богат. Ему легка работа.

Хотите знать один секрет? - Есть что-то

неизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству -

во мне была такая откровенность -

он разом обратит любую ценность

в круг на воде, в зверька или траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо.

Спасем звезду из тесноты колечка!-

Она кольца мне не дала, конечно,

в недоуменье отстранив лицо.

- И, знаете, еще одна деталь -

меня влечет подохнуть под забором.

(Язык мой так и воспалялся вздором.

О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

 7

Все, Дождь, тебе припомнится потом!

Другая гостья, голосом глубоким,

осведомилась:

- Одаренных богом

кто одаряет? И каким путем?

Как погремушкой, мной гремел озноб:

- Приходит бог, преласков и превесел,

немножко старомоден, как профессор,

и милостью ваш осеняет лоб.

А далее - летите вверх и вниз,

в кровь разбивая локти и коленки

о снег, о воздух, об углы Кваренги,

о простыни гостиниц и больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,

тот острый купол помните?

Представьте -

всей кожей об него!

- Да вы присядьте! -

она меня одернула в сердцах.

6

Now, glass in hand, another woman guest, who

    looked as vague as a pigeon un a cornice,

asked me in a voice refined and waspish

    — Tell me, is it true your husband’s rich?

—Is he? I don’t know. Not specially.

    Yes, I suppose, work comes so easily

to him. But may I tell you a secret?

    There’s something incurably poor in me.

And then my tongue ran away with me,

    - Did you now? I’ve taught him to cast

spells, on anything of value, so it turns

    into a circle of water, a weasel         or grass.

I’ll show you how it’s done. Give me your ring.

    We’ll soon take that star out of its setting.

(But of course, she wouldn’t let me have it

    and turned away from me like a stunned thing.)

And I want you to know something else,

    I yelled after her, my tongue on fire.

(as though the rain still had control of me)

     - My deepest urge is to fall dead in the gutter.

8

Тем временем, для радости гостей,

творилось что-то новое, родное:

в гостиную впускали кружевное,

серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!

Я все лгала, я поступала дурно!

В тебе, как на губах у стеклодува,

явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,

дитя твое, отлитое так нежно!

Как точен контур, обводящий нечто!

О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твой

в отчаянье вселенном и всенощном

над детищем твоим, о, над сыночком

великой поникает головой.

Дождь мои губы звал к ее руке.

Я плакала:

- Прости меня! Прости же!

Глаза твои премудры и пречисты!

 9

Тут хор детей возник невдалеке:

- Ах, так сложилось время -

смешинка нам важна!

У одного еврея -

xе-xе! - была жена.

Его жена корпела

над тягостным трудом,

чтоб выросла копейка

величиною с дом.

О, капелька металла,

созревшая, как плод!

Ты солнышком вставала,

украсив небосвод.

Все это только шутка,

наш номер, наш привет.

Нас весело и жутко

растит двадцатый век.

Мы маленькие дети,

но мы растем во сне,

как маленькие деньги,

окрепшие в казне.

В лопатках - холод милый

и острия двух крыл.

Нам кожу алюминий,

как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скучно,

нас трогает порой

искусствочко, искусство,

ребеночек чужой.

Дождливость есть оплошность

пустых небес. Ура!

О пошлость, ты не подлость,

ты лишь уют ума.

От боли и от гнева

ты нас спасешь потом.

Целуем, королева,

твой бархатный подол!

8

Meanwhile to amuse the guests, some

    new family show was about to begin;

they were letting into the sitting room

    a lace clad silver cloud of children.

Hostess, please forgive me! I am evil.

    I’ve lied and behaved badly. Now I see

from your lips, like those of a glass blower

    a bottle of the purest glass appear,

a wholly filled vessel of your spirit:

    your child, who is most delicately cast,

the outline of his body firm and even.

    I knew nothing, do not judge me harshly.

Your savage genius must be falling, hostess,

    into despair, day and night to be

forced to lower that monstrous head of his

    over this child, over this son of yours.

 The Rain summoned my lips down to her hand

and I wept:

- Forgive me, please forgive,

your eyes are pure, and you must understand.

 9

Meanwhile the children struck up in chorus nearby

In rues like these we have

    to have some kind of laugh.

Ha. Ha. There was a certain Jew

    and this Jew had a wife.

His wife would puff and blow

    and laboured hard and long

to make a little penny grow

    the size of a great house.

New little metal piece

    you ripen like a fruit

and rise up as the sun must rise

    to decorate the sky.

All this is just in play

    our turn and party trick.

What fun! And yet how grim to be

    brought up in this century.

 We’re only children now

    but grow up in our sleep

as little copper coins grow

    inside the treasury.

All our parental sins

    we have redeemed you’ll find.

Vulgarity is not a sin,

    it brings a cosy mind.

From anger and from pain

    it proves our saviour:

and so wed bend to kiss your

    velvet hem, great Queen.

10

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.

Мое плечо вело чужую руку.

Я, как птенца, в ладони грела рюмку.

Попискивал ее открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали грусть,

над мальчиком, заснувшим спозаранку,

в уста его, в ту алчущую ранку,

отравленную проливая грудь?

Вдруг в нем, как в перламутровом яйце,

спала пружина музыки согбенной?

Как радуга - в бутоне краски белой?

Как тайный мускул красоты - в лице?

Как в Сашеньке - непробужденный Блок?

Медведица, вы для какой забавы

в детеныше влюбленными зубами

выщелкивали бога, словно блох?

11

Хозяйка налила мне коньяка:

- Вас лихорадит. Грейтесь у камина.-

Прощай, мой Дождь!

Как весело, как мило

принять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!

Вино, лишь ты ни в чем не виновато.

Во мне расщеплен атом винограда,

во мне горит двух разных роз война.

Вино мое, я твой заблудший князь,

привязанный к двум деревам склоненным.

Разъединяй! Не бойся же! Со звоном

меня со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь все больше, все добрей!

Смотрите - я уже добра, как клоун,

вам в ноги опрокинутый поклоном!

Уж тесно мне средь окон и дверей!

О господи, какая доброта!

Скорей! Жалеть до слез! Пасть на колени!

Я вас люблю! Застенчивость калеки

бледнит мне щеки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?

Обидьте! Не жалейте, обижая!

Вот кожа моя - голая, большая:

как холст для красок, чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!

Как небеса, круглы мои объятья.

Мы из одной купели. Все мы братья.

Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!

12

Прошел по спинам быстрый холодок.

В тиши раздался страшный крик хозяйки.

И ржавые, оранжевые знаки

вдруг выплыли на белый потолок.

И - хлынул Дождь! Его ловили в таз.

В него впивались веники и щетки.

Он вырывался. Он летел на щеки,

прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.

Звенел, играя с хрусталем воскресшим.

Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет,

как мышцы обрывающий капкан.

Дождь с выраженьем ласки и тоски,

паркет марая, полз ко мне на брюхе.

В него мужчины, поднимая брюки,

примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половой

и выжимали, брезгуя, в уборной.

Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,

кричала я:

-Не трогайте! Он мой!

Он был живой, как зверь или дитя.

О, вашим детям жить в беде и муке!

Слепые, тайн не знающие руки

зачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:

- Учти,

еще ответишь ты за эту встречу! -

Я засмеялась:

- Знаю, что отвечу.

Вы безобразны. Дайте мне пройти. 

13

Пугал прохожих вид моей беды.

Я говорила:

- Ничего. Оставьте.

Пройдет и это.-

На сухом асфальте

я целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,

и горизонт вкруг города был розов.

Повергнутое в страх Бюро прогнозов

осадков не сулило никогда.

10

Then laziness like an illness unfolded me

    and my arms moved strangely from my shoulders,

as I kept my glass warm in my hand like a bird

    and its open beak went peep-peep. Straight at her.

 Hostess, have you ever felt remorse

    bending over your son, asleep in the morning

as you fed the milk of your poisoned breast

    into his greedy mouth that open wound?

Suppose that in him, as in an egg of pearl,

    slept a coiled spring of music

hidden like a rainbow in a white bud?

    Or like the muscle of beauty in a face?

As in Sashenko, slept unawakened Blok?

    You she-bear, to give yourself what pleasure

did you go hunting with your hungry teeth

    into your cub’s fur to crack God like a flea?

11

 The hostess poured me out another cognac.

    — You’re feverish. Warm yourself at the fire

Farewell, my Rain!

It is so sweet and so full of pleasure,

to feel the tip of my tongue in this cold tingle.

How strangely this wine smells of roses.

Wine — I think only you are blameless.

The atom of the grape is split in me

and so begins the war of the two roses.

Spirit of wine, I am your delinquent

prince, tied between two bent trees.

Tear me apart! Without fear! One crack

and death will separate me from myself.

And now I am bigger and more tender.

Look — I am as kindly as a clown.

I am cast at your feet and bowing down

and already your doors and windows feel like cages.

Lord, what strange goodness, I feel now.

Hurry! While I weep here. On my knees.

I love you. Only a cripple’s shyness

whitens my cheeks, and gives my lips their twist.

How can I serve you by one action?

Please hurt me, at least spare me no plain.

Here is my skin, stretched out with space for wounds, and

waiting as a canvas for paint.

I love you without measure, without shame.

And my embrace is round, as the sky itself.

We all share the same source. We are brothers.

 Rain, my child. Come here, straightaway!

12

Then a shiver ran down every spine

and in quiet darkness the hostess screamed

as orange marks like rust suddenly

appeared in streaks upon that white ceiling.

And down poured the Rain. They caught at it

with tins, pushed it with brooms and brushes.

It escaped. And flew up in their cheeks

or formed like liquid cataracts in their eyes.

It danced a strange and surprising can-can,

and rang playfully on the restored crystal.

Than the house snapped its vicious jaws

over it. Like a man-trap, tearing muscle.

The rain with a look of love and longing even as it

soiled the floor crawled to me on its belly;

even while men, lifting their trouser legs,

kicked at it, or jabbed it with their heels.

They captured it with  a floor-cloth and then

squeamishly wrung it out in the lavatory.

Until in a voice made suddenly hoarse and wretched

I shouted out:

-Don’t touch. It belongs to me.

It was alive, like a child or an animal.

Now may your children live in torment and misery.

Blind people,

whose hands know nothing at mystery

why have you chosen to stain the Rain in blood?

The lady of the house whispered to me:

- Remember,

you will have to answer for all this.

I burst out laughing:

I know what I shall answer!

You are disgusting. Now please let me pass.

13

I looked so wretched -  passers by were alarmed

So I kept on saying

- Never mind. Forget it.

Even this episode will soon pass.

And on the parched asphalt

kissed the last drop of water.

For now the bare earth bad become white hot,

and the sky-line around the city was pink.

The panic- stricken bureau of weather forecasts

made no promise of any other downpour.

Translations into English by Elaine Feinstein, from Elaine Feinstein, Collected Poems and Translations, Poetry Pléiade, Carcanet Press, Manchester, 2002.

ISBN 1 85754 566 4