Svetlana Kekova was born, in 1951, in Sakhalin. She lives in Saratov. Trained as philologist. Among her influences is the early poetry of Nikolay Zabolotsky. Kekova teaches in the Pedagogical Institute and has been widely published in all leading journals.

The well-known poet Vladimir Gandelsman writes (Ogonek n.º 7, 1977): “Kekova’s interest in Zabolotsky’s work is no accident. This has tendency to return to the first principles. For Kekova the task is so urgent that the traditional formula, i.e. to look at life through a prism – will not do. The poet stubbornly looks THE OTHER WAY, trying not to surrender to the optimistic illusions of real life, which – the author is convinced – conceals the mystery. Kekova is not a modish poet. Her serious and even solemn relationship to her own life contrasts sharply with that daring which, in epidemic proportions, characterises the work of so many contemporary versifiers”.

(From Russian Women Poets, Modern Poetry in Translation New Series n.º 20, Edited by Daniel Weissbort, Guest Editor Valentina Polukhina, King's College, London, University of London, 2002 ISBN 0-9533824-8-6)

Biographies and bibliographies

Articles and interviews

Poems in Russian

Нет уже  ни пространства, ни времени,

ни страдания, ни языка.

Только музыка  в городе Бремене

все еще существует, легка.

Крендель вновь золотится над булочной,

как бессмысленной жизни  итог,

и во тьме расцветает полуночной

отвратительный белый  цветок.

В пыльных  зарослях желтой акации,

обступившей пустынный  перрон,

мы  открыли закон гравитации -

но на души не действует он.

И опять поднимаешься  в гору ты,

чтоб не сыпалась жизнь, как труха:

животы  циферблатов распороты,

обнажились часов потроха.

Умираем  мы, спим и обедаем,

громко плачем, слова говорим,

и какие-то цели преследуем,

и не ведаем, что мы творим.

Закачаются ветви еловые,

как ресниц ослепительный взмах -

и появятся круглоголовые

дети смерти в родильных домах.

Нет ни  меда, ни хмеля, ни солода,

ни  горящей воды, ни огня.

Пляшет  в небе проклятое золото,

второпях убивает меня.

Ты  расколешь луну, как посудину,

и научишься  к старости гнать

неуемное племя иудино,

чтобы юность свою вспоминать, -

как крылатые  лошади цокали

по горячим камням  мостовой,

Мандельштама  мы  видели, Блока ли,

уходящими  вниз головой

в непомерные ямы  воздушные,

где беременны смертью слова,

где живет и твоя непослушная,

золотая твоя голова...

1993

Короткие письма

В сокращении
СПб.: Пушкинский фонд, 1999.
Серия "Автограф", [вып.31].
ISBN 5-89803-021-2
64 с.

Already, no more suffering, no

more speech nor space nor time.

In the city of Bremen, only music

still survives and light.

Over the bakery, a pretzel gleams,

summing up foolish life,

and in the dark of midnight

a repulsive white flower blooms.

Dusty brakes of yellow acacia

clustered around and empty platform

revealed the law of gravity,

but its effect on the spirit was slight.

Life should not slip away like dross.

Again you climb the hill, but

the faces ripped open like bellies

disclose only the viscera of clocks.

We die, we sleep and eat,

weep loudly, form words

and pursue certain ends,

with no idea of what it’s all about.

The fir-tree branches flutter

in a dazzle of eyelashes,

and round-headed nurslings of death

materialise in the maternity wards.

No more honey, hops or malt,

no burning water, no fire.

The blasted gold cavorts across the sky,

in too much of a hurry.

You’ll break  the moon like crockery

and, approaching old age, learn how

to persecute those irrepressible Jews.

So your youthful days return.

How the winged horses clip-clopped

over the hot paving stones of the bridge.

We saw Mandelstam, or Block,

head bowed, walking off

into inordinately deep air-pockets,

where words echo death’s knell,

where your disobedient golden head

still seems to be alive.

Вокруг него - стоящий мир предметов.

И царский посох крепок, как Рахметов,

когда он на классических гвоздях

спит в назиданье юношеству Ларь -

стоит, как трон, где восседаег царь, -

он держит серебро в дубовом чреве.

По черепу его гуляет тварь,

и ей, как прародительнице Еве,

державный посох нанесет удар

Ветхозаветный змий сидит на древе

и наши мысли ловит, как радар

A Kpoi слепой живет в земле червивой,

он вырыл в мире черную нору

и втиснулся в нее, как в кожуру,

в пространстве между яблоней и сливой.

Песочные часы

Стихотворения.
М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1995.
Оформление Г.Кузнецовой.
ISBN 5-85042-053-3
Серия "Мастерская".

The tsar sits on his house as if he sat on bones.

Around him, a world of deserving objects,

and the tsar’s staff is strong, strong as Rakhmetov*

sleeping on his famous bed of nails

as an example to the young. A coffer stands

high as the throne which the star mounts –

he keeps his silver in an oak womb.

Some creature walks over the ruler’s skull

and his staff will strike it a blow,

as at our first mother Eve.

The Old Testament serpent sits in a tree

and picks up our thoughts, like radar.

And a blind mole who lives in the worm-eaten earth

has scooped out a dark burrow in the space

between an apple and a plum tree, as in the rind

of the world, and insinuated itself there.

* Rakhmetov: a character in Cheryshevsky’s famous novel, What is to be Done? The revolutionary hero toughens himself by sleeping on a bed of nails.

Холодна  вода проточная, на восток течет река,

появилась буква строчная на листе черновика.

Улеглась пыльца  цветочная, износилась жизнь непрочная,

рифма  просится неточная -  не берет ее рука.

Что за слово произносится, оставляя соль во рту?

Скоро смерть твоя износится, канет камнем в пустоту.

Там источник света ложного -  падший  ангел Люцифер  -

в центре мира невозможного разрушает  пенье сфер.

Все исчезнет в пестром пламени, восходящем до небес,

войско ангелов на знамени нарисует букву "С".

Снова яблоко надкушено, плоть закрыта, на замок,

но не может быть разрушено  то, что в мире создал Бог.

Видишь  - в язвах незалеченных яблонь темная листва?

На деревьях искалеченных спят лесные существа -

спит фита и дремлет ижица, ять ползет из-под руки,

но стволу большому движутся в жестких панцирях жуки.

Не хочу считать потери я, слушать плоти грозный рык:

дух нас предал, а материя превращается в язык,

прежней жизни  средоточие там скрывается и тут,

и слова чернорабочие из земли сырой растут.

Короткие письма

В сокращении
СПб.: Пушкинский фонд, 1999.
Серия "Автограф", [вып.31].
ISBN 5-89803-021-2
64 с.

Running water is cold, the river from Eden flows east,

a lower-case letter appeared on a page of rough copy,

the flowers’ pollen settled, fragile life seems exhausted,

slant rhyme craves to be used, but the hand refuses.

What kind of word, uttered, leaves salt in the mouth?

Soon your death is exhausted, sinks like a stone. There

is the source of false light: in the impossible world’s centre

the fallen angel Lucifer distorts the music of the spheres.

Everything disappears in a motley flame, rising to heaven.

A host of angels inscribe the letter “S” on a banner.

Again the apple is bitten, flesh forbidden,

but that which God created cannot be destroyed.

Do you see in unhealed sores the dark foliage of apple trees,

exhausted woodland creatures in crippled forest giants?

“Theta” sleeps and “”ishitsa” dozes, “yat” slithers  from under your hand,

Beetles move in brittle armour across the tree-trunks’ bark.

Вот летит человек и не знает,
почему он летит и куда.
Он прошедшую жизнь вспоминает,
прославляет ее, проклинает,
из очей его льется вода.

Обольщения этого света,
как мгновенья, бегут чередой -
обнаженные яблоки лета,
и смородина красного цвета,
и тазы с дождевою водой.

На рассвете прощаются трое -
плоть, душа и мятущийся дух.
Нежных лиственниц плещется хвоя,
гребнем воздух сгустившийся роя,
запевает последний петух.

Дома прежнего рушатся стены,
и шумит над оврагом ветла.
В пыльной, мусорной яме геенны
наша смерть выгорает дотла,

так и крутится огненной белкой,
пылью мелкой летит из-под век,
и испачкан небесной побелкой
чемодан у тебя, человек.

Ты вернулся с былыми грехами,
с прежней болью и новой бедой,
и лежат облака ворохами
в синем небе над белой водой.

Короткие письма

В сокращении
СПб.: Пушкинский фонд, 1999.
Серия "Автограф", [вып.31].
ISBN 5-89803-021-2
64 с.

Look, a man is flying and

doesn’t know where or why.

He remembers his past life,

glorifies it, curses it, and

watery tears gush from his eyes.

Seductions of this world,

like moments, run in sequence:

naked apples of summer

glistening red currants

basins of rain water.

At dawn, a threesome splits up:

flesh, soul, and restless spirit.

Needles of tender larch trees rake

the thickening air like a comb.

The last rooster sets the tune.

Louder than the instant before the walls collapse,

a white willow trashes above the ravine.

In the filthy pit of Gehenna

our death burns to ash,

and whirls like a fiery squirrel.

Fine dust irritates the eyelids,

and your suitcase, human sinner,

is spotted by celestial whitewash.

You returned with all your old mistakes,

your previous pain and new misfortunes,

and clouds are heaped

in the blue sky above the white water.

Пространство выгнуто, как парус, –
везде закон его таков,
и составляют верхний ярус
большие лица мотыльков.

Покуда мы еще над бездной
по пленке тоненькой скользим,
своей печалью безвозмездной
мы Божий мир не исказим.

Жизнь, как вопрос неразрешенный,
мы оставляем на потом,
и дятел, разума лишенный,
и рыба вод с открытым ртом

похожи на ключи, из скважин
торчащие, – и видно им,
как человек обезображен
и сыт неведеньем своим.

ВОСТОЧНЫЙ КАЛЕЙДОСКОП

Стихотворения 1980-х – 1990-х годов.

Саратов: Издательство ГосУНЦ "Колледж", 2001.
Обложка Алексея Трубецкова.
74 с.

Space is arched like a sail

its laws the same everywhere,

and the broad faces of moths

compose its outer tier.

While we are balanced

on the chasm’s meniscus,

we will not let our pointless sadness

misrepresent God’s realm.

Life, that unresolved question,

we leave until later.

Both the crazed woodpecker

and the gaping fish

are like broken keys

jutting from rusty locks,

or an ignoramus

flaunting his ugliness.

Я с усилием вижу сквозь морок и хлам –
некрещеные вещи стоят по углам.

Вот висит над кроватью, скрывая мольбу,
потускневшее зеркало с язвой во лбу.

Есть у ночи таинственный дар слепоты:
ни тебя увидать, ни себя разглядеть,
лишь граненых стаканов квадратные рты,
да остывшего чайника тусклая медь,
только дьявола сеть да воздушная клеть,
где пространство, как певчая птица, сидит,
где свеча, начиная дымиться и тлеть,
кругом легкого света тебя оградит.

Боже, как беззащитна твоя нагота!
Падший ангел глаза неживые открыл.
Незаметная родинка около рта
и невидимый трепет оранжевых крыл...

ВОСТОЧНЫЙ КАЛЕЙДОСКОП

Стихотворения 1980-х – 1990-х годов.

Саратов: Издательство ГосУНЦ "Колледж", 2001.
Обложка Алексея Трубецкова.
74 с.

With much effort, I glimpse in the darkness and rubbish

unbaptised beings standing in every corner.

Above the bed, hiding its entreaty,

hangs a tarnished mirror with an ulcerated forehead.

Night has the mysterious gift of blindness:

you cannot be seen nor see anyone else –

only the square mouths of cut-glass vases

and the dim copper of a cold teapot,

only the devil’s net and the airy cage

where space sits, like a song-bird,

where a candle starts to smoulder and

enclose you in a circle of pale light.

Your naked helplessness, the lord knows well! -

and that faint birthmark near the mouth.

The fallen angel, with an almost imperceptible

tremor of orange wings, opens his lifeless eyes.

Lundi et mercredi vivaient là-bas.

Mercredi aimait les petites choses,

les aiguilles, les clous, les trous au plafond.

Mais lundi pleurait parfois

et avait l’air sinistre le dimanche.

Les souris s’agitaient, silencieuses, dans leur coin,

leurs enfants, méchants, ont de longues queues –

cachant dans leur mains des miettes de pain.

L’eau se mélange à la rivière.

Les amants échangent leurs croix.

À l’intérieur du pêcheur le poisson

agite les restes de son corps frit.

Sur un plat s’étale et brille l’écaille.

Le pêcheur est coiffé d’un stupide bonnet,

l’âme vogue où elle voulait,

et non là où je voulais moi.

Mardi et jeudi la rencontrent,

divin feu d’artifice, orage de juillet,

pic-vert fou, perle d’eau douce.

Là-bas, un vol d’oiseaux s’élève, léger comme un pleur danois,

et une file de poissons sortis de l’Ancien Testament

avance sur la terre ferme, absolument propre à rien.

                          Traduction de Catherine Brémeau