Tatiana Shcherbina was born In Moscow in 1954. She is a graduate of Moscow State University. Five collections appeared in samizdat, as well as a novel. In 1989 she represented alternative (“second”) literature at the Poetry International of Rotterdam, where she met Joseph Brodsky and Derek Walcott. Brodsky encouraged Walcott to translate Shcherbina’s poem “About Limits” which is published here for the first time, together with the drafts. In 1989, Shcherbina’s poems began to be published in the official Soviet press. She worked for Radio Liberty in Munich in 1991 and from 1992-1997 lived in Paris, working for Radio Liberty. Shcherbina speaks fluent French, writes poems in French and Russian and has translated a number of French poets into Russian.

In 1994, she was awarded a scholarship by the French Ministry of Culture. Her own poetry has been widely translated. She returned to Russia in 1997 and now lives in Moscow, in 2001 becoming deputy editor of the journal Vestnik Evropy (European messenger).

(From Russian Women Poets, Modern Poetry in Translation New Series n.º 20, Edited by Daniel Weissbort, Guest Editor Valentina Polukhina, King's College, London, University of London, 2002 ISBN 0-9533824-8-6) 

LINKS:

Biographies

O

O

O

O

O

O

Prose

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

Poems

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

O

Что воешь, трубка, как сирена,
не шепчешь мне на ушко сказок?
Выходит, что и вечность бренна:
сошла с ума. ушла на базу.
А я в нее вложила годы
дизайнерства и модельерства,
искала новые подходы,
писала "хуй" на занавеске.
Я вечность прождала в подъезде,
в истерзновеньи телефонном,
она всегда была на месте,
своем заведомом, посконном.
И вот теперь прошло и это,
и свято место пусто, мглисто,
вся вечность - времени примета,
и hasta, стало быть, la vista.

июль 1995
Ницца

What’s you’re howling, siren-telephone,

why don’t you whisper some fairytale in my ear?

So, even eternity passes:

went berserk, re-stocked.

But I invested in it years

of designer and model expertise,

looked for new approaches,

wrote “prick” on the drapes.

I spent an eternity in the doorway,

in telephonic angst,

It was always in place,

its undoubted homespun place.

And now even this has passed

and the sacred spot is empty, hazy,

the whole of eternity marks time –

hasta la vista.

Translation by Daniel Weissbort

О ПРЕДЕЛАХ

Цикады, мой Рамзес, поют цикады.
Цикуты мне, Сократ, отлей цикуты.
В ЦК, не обратишься ли в ЦК ты?
Нет, брат мой разум, я, душа, не буду.

Постройки, мой кумир, смотри, постройки.
Мы разве насекомые, чтоб в ульях
кидаться на незанятые койки
и тряпочки развешивать на стульях?

Открой ее, Колумб, отверзь скорее,
вести земную жизнь упрел потомок.
Куда податься бедному еврею,
куда направить этот наш обломок?

Приятель мой, мутант неотверделый,
безумный мой собрат неукротимый!
У рвоты и поноса есть пределы,
и вот они. Да вот они, родимый.

1987

About Limits

The cicadas, the cicadas are singing, Rameses.

The hemlock, Socrates, pour me my just amount.

Let the others apply to their Central Committees.

No, my brother Reason, I’m the soul, and I can’t.

The buildings, my idol! Look at the buildings!

Are we really insects, with our shrivelled wings

who throw down our bodies on the bunks of the hive

and drape our rags on the chairs they provide us with?

Discover her, Columbus, discover her anew.

Your descendants have grown tired of their own shadow.

What way lies open now to the stumbling Jew?

What road will tell that tired remnant where he must go?

My friend, my mutant, pliable, unstiffened,

my crazy colleague, it will come to an end.

There’s a limit to vomiting and diarrhoea.

So here they are, have a good look. We’ve made it, my dear.

Translation by Derek Walcott

Кроме любви все
покупается. Можно выкрасть,
захватить забодать милостыню просить.
Перейти в буддизм даже когда ты выкрест.
Перекроить мужика в бабу или же в травести.
Страшная может стать записной красоткой,
пожилая дама скостить лет пять,
негр - побелеть, черным стать гражданин Чукотки,
если поедет в Африку погулять.
Можно родить из пробирки, в мгновенье ока
в пыль превратить Нью-Йорк, полететь на Марс,
кроме любви
во всем воли больше, чем воли рока,
контртенором запевает бас.
Кроме любви и смерти и, впрочем, дара,
нам подвластно все. Завоевать в бою
или пасть от вражеского удара,
но ни дать ни взять странный форпост Лю
блю.

май 1996

Translated by J Kates

1997

Tell me, Comrade God, how can life, over this stretch,

go from tolerable to such a pain,

when everything is not as it should be,

weather, ecology, men.

And even the barking of dogs, it’s not the same dogs

that beethovenly, chopinly tickled the hearing.

The grass egged on the act of love

but that was grass, not senna leaflets.

My God, it’s like you’re not mine, because

finally even you went over to the khazars

abandoned our side, for which –

and I’m speaking for the market place –

the deeper into the forest you go, the more the wolves howl.

Translation by Daniel Weissbort

Где будущего коготки?
Царапины на улицах, как шпили,
как стрелки, ход чертили.
Где манки,
что брали нас в пленительные скобки?
Неистовых увеселений бес
так радовал простым полешком в топке,
вселял охоту к перемене мест.
Вдруг - пауза, эндшпли, постпространства,
которые, как низкий потолок,
зависли. Если в состояньи транса
компьютеры впадают, коготок
каракули выводит, как кавычки.
В них мир, как в пробках уличных, зажат -
в контексте, в устоявшейся привычке
бежать назад.

2001

Where’s the future clawlets ?

Scratches on the street

pointing the way, like spires, arrows.

And the decoys

which captured us in parentheses?

The demon of wild entertainments

had such success with just a log in the fire,

making one want to keep changing places.

Suddenly, a pause, endspiel spire-ends, post-space,

suspended there like a low ceiling.

If the computers fall into a trance,

the claw will scribble things, like inverted commas.

The world is pressed between them, traffic-wise,

in context, in the fixed habit

of running backwards.

Translation by Daniel Weissbort

Мне отключили горячую воду,

жидкость любви и словесный поток.

Мне бы пожаловаться народу,

но накинут платок на роток.

Так без живительной влаги и сохну,

с грязной посудой вдвоем.

Мхом порастаю, а может, и мохом,

может, и вовсе быльем.

1995

They cut off my hot water,

love’s juice, the verbal flow.

I’d like to complain to the nation,

but they’ll shut me up, too, long before.

Without moisture, I’ll dry out,

along with the dirty dishes and the washing.

I’ll get mouldy, gather moss,

I may even graduate to long forgotten!

Translated by Daniel Weissbort           

Грипп

 Добрые люди пришли,
накормили меня, больную,
но не поцеловали,
будто я тоже вирус.

Саша принес мне фрукты,
Андрей - можжевеловой водки,
Коля - платков носовых,
папа - вареной свеклы,
Галя - салат "Столичный",
Влад - расфасованный сыр.

Внутри себя чувствую конкурс:
кто больше всех пожалел
гриппом сраженное тело?

1999

Flu

All the nice people came round

to feed me, sick as I was,

but they gave me no kisses

like I was a virus myself.

Sasha brought me some fruit,

Andrei some juniper vodka,

Kolya brought packets of hankies,

my Dad brought boiled red beet.

Galya brought mayonnaise salad,

Vlad brought spreadable cheese.

Inside I sense competition:

who, of all, felt most compassion

for this body, racked by the flu?

1999

Если надеть предмет по имени  шуба,

будет даже зима поганая люба.

Выйдя в созвездье плюсов, минуя вычет,

не моргнув, когда минусы кличут, кличут,

мы тепло генерируем - так галактики

начинают сближаться. (В научной практике

все разбегаются в ужасе, прочь от взрыва,

от космической стужи, ее наплыва.)

Сочетаться теплом веселей, чем браком:

нету полости, где б заводиться шлакам,

ни наследства Адама - заболеванья

"хочешь счастья, а получаешь знанья".

If you put on that thing called a fur coat

even the filthiest winter will be sweet.

Going out into a constellation of pluses, avoiding the drop,

not turning a hair at minuses’ constant tug,

we generate heat – that’s how the galaxies

come closer. (In scientific theory

everything flees in horror from the big bang,

from cosmic frost with its icy fingers.)

Creating heat is more fun than marriage contracting:

no cavities for the rubbish to collect in.

Nor Adam’s legacy – that indisposition:

“You wanted happiness, but you’ll get wisdom”.

1999

Могла быть счастлива как бобик,
с хозяином на поводке,
могла протявкать: бесподобен
мир и подстилка в закутке.
Но в жизни так не получилось
и говоря уж все как есть,
я как Маруся отравилась,
девичью запятнала честь.
С тех пор я стала ядовита
и мудрой злобности полна.
Я проклинаю тот напиток,

и пью до дна

 февраль 95

I could have been as happy as a dog

with my master on a leash,

I could have yapped: all’s right with the world –

my bed is under the chimneypiece.

But it didn’t happen to me like that –

I’ll tell it as it really was,

like Marusya, I drank the poison,

my girlish reputation lost.

From then on I was poisonous

and full of wise gall.

I curse that very same drink

and drink it all.

1995

Диктатура ли, демократия,

хоть по выбору, хоть насильно -

результат все равно отрицательный,

если речь идет о России.

Если жизнь сикось-накось-выкуси,

набекрень, на бровях, на спуске,

всё погибло и цикл зациклился -

значит, ты - настоящий русский.

Здесь фонтан вместо чаш терпения,

нам последнюю каплю - вычли.

В точке взлета, паденья, кипения -

очи козочьи, шеи бычьи.

 сентябрь 98

Dictatorship, democracy,

voted in or seized the nation,

the result is still a mockery

where Russia rules the conversation.

If life’s all half-arsed, get arsed,

pear-shaped, half baked, gone to pot,

everything lost, the wheel spinning fast –

you are a Russian, like as not.

We’ve a fountain, not a cup, of patience,

but they’ve taken back the dregs.

As the point of incidence, boiling, take-off,

you’ll find goats’eyes and bulls’necks.

1998

Почему же вы все меня бросили, папа и мама,

почему вы меня, дед и бабушка, не защитите,

я устала от лжи, что вокруг меня вьется как дама

пик на каждом балу, под невиданным раньше покрытьем.

Я устала от боли, от трудностей, преодоленья

всех пинков и плевков в суть мне данного слабого пола.

Я выносливей ишака, но до дрожи в коленях

не умею снести стрел амура кривого укола.

И опять уходя - от обиды, с гноящейся ранкой,

бормочу, не упрек, не молитву, а как в детском саде:

что ж вы бросили, папа и мама, меня как подранка,

где ж вы, бабушка, дед, чтоб меня по головке погладить!

1997

Why have you both left me, Dad. Mum?

Why don’t you defend me, Grandad, Nan?

I’m tired of the lies winding around me like the Queen

of Spades at every ball, undercover and invisible until now.

I’m tired of the pain, hardship, overcoming

all the kicks and spits at the heart of my given weaker sex.

I’m more patient than a donkey, but down to knees trembling

I don’t know how to bear the jab of Cupid’s bent shaft.

And once more departing from the hurt, with festering wound

I mutter like at nursery, no reproach, nor a prayer:

Why have you dropped me, Mum and Dad, like wounded game,

where are you, Nanny, Grandad, to stroke me on the hair?

1997

НАТЮРМОРТ

Дзынь-бум-хрясть:

тут упасть или там упасть,

семя чувствует почву как жадную пасть.

То ли падать не надо, а надо стоять

как последняя проросшая в воздухе белая травка,

и безумный гравёр, с золотыми чернилами Кафка,

пишет: “семенем сим удалось непорочно зачать”.

А семя дзынь – хрясть - бум:

отправиться наобум

то ли к этакой матери, то ли к эдакой матери,

то ли плыть сиротой на подветренном катере,

оазис – ура! оазис – ура!

Всё какая – то мура.

Хрясть – бум – дзынь:

мать моя – солнце родом из желтых дынь,

отец – бумеранг месяц лунный олень,

между ними – евклидова параллель:

il – отражение il, elle – отражение elle.

Семя, которое как мотылек, как форель

бьется бьется свет фонаря,

запертое за стеклянную дверь…

Натюрморт: тьма египетская в базарный день.

Still-Life

Translated by J. Kates         

Нешопеновский этюд

Рай гранулированных гор в аду тусовок,

фольварков, парков, рощ, могил для двух кроссовок,

скудельницкий джаз-рок, биг-бенд, и на трахее

играет соло мой скелет, душа, психея.

Морена, майя, маета! Как ряса, ряска,

скрывает, что тощей кнута в неволе ласка

и что у тела тыла нет и веры нету,

и сыплет бабочка-душа пыльцу по лету:

цветные порошки теней, помаду, пудру

не в мисс Диор, мадам Шаиель и Фрау Бурду,

а в негритянское лицо, стекло ночное,

где будто свет и будто что-то там такое…

Unchopinesque Etude

Translated by J. Kates         

Надежда умирает не последней.
Любовь и в коме дергает крылом,
копытом или вот еще намедни
пошевелила сломанным стеблем.
А первым рейсом отлетела вера
и долго пустота держалась на плаву
пока цветной платок ее не выцвел в серый.
Над пропастью во ржи, под насыпью во рву,
на черствой, перекошенной лужайке
последний одуванчик рву,
и точка, удаляясь в стайке
всех запятых, что были до нее,
не оставляет хвостика, схватиться
мне не за что. Ни морга, ни больницы,
ни дна, чтоб лечь на дно.

август 95

Translated by J. Kates         

AUCUNE NOUVELLE

Original en français

The last four poems were published in Tatiana  Shcherbina, The Score of the Game, Zephyr Press, Brookline, MA, USA, 2003, ISBN   0-939010-73-9

Прощай, прощай, поэзия,
российский двор, порожек,
прощайте все претензии
на то что Бог поможет.

Душа - сплошная ссадина,
и в бездне унижений
свело ей мускул пряденый.
Прощай же, пораженье!

Прощай, домашний оберег,
любовь, счастливый полюс,
я недопела в опере,
я потеряла голос.

Как с чучелом обвенчана,
из миски пью до донышка,
мне чудилось быть женщиной
да завести ребеночка.

В Берлине стенка рухнула,
всех перетасовала,
смела, убила, стукнула.
Я вышла в тень провала.

Прощанье ритуальное -
прощанье понарошке:
"прощай" - итог, испарина,
заклятье черной кошки.

Париж, 1994              

                   Translated by J. Kates

This poem was published in English translation in Crossing Centuries, The New Generation in Russian Poetry, edited by John High, Vitaly Chernetsky, Thomas Epstein, Lyn Hejinian, Patrick Henry, Gerald Janecek & Laura Weeks, with Edward Foster, Vadim Mesyats & Leonard Schwartz, 528 pp. Talisman House Publishers, Jersey City, New Jersey, 2000, ISBN 1-883689-89-9

Весь город озарен влеченьем,

все улицы - мои следы,

дома как теплые печенья

вбирают запахи среды.

К зеленым нервным окончаньям

кустов добавились цвета,

средь них бордовый - цвет печали

и всякая белиберда.

Вдруг город гаснет, вдруг, воочью

он, только что еще живой,

стоит, обуглившийся ночью,

днем - как покойник, восковой.

Смотрю в чужие окна, лица,

и со знакомого пути

сбиваюсь - может, в Альпах скрыться

иль как Суворов - перейти.

1991

Translated by J. Kates                       

САПФО И АЛКЕЙ

Прелестница и поэтесса Сапфо
могла ль любить соперника, Алкея?
Размером с дверцу платяного шкафа
пред ней стояло зеркальце, краснея,
когда в нем отражались губки феи.
Пред ней лежало зеркальце, бледнея
от белизны, как Зевс от Амалфеи.
Став линзою и мчась как автострада,
оно взопрело. Где молчат Орфеи,
там пела Сапфо, не сбиваясь с лада:
"Ты отражаешь, значит, ты отрада,
и значит, я на свете всех милее
и всех румяней, значит, и белее".
Зерцало ей в ответ: "Курлы-мурлы,
Алкей такие ль возносил хвалы?
Он говорил: Что я! Богини тень!"*
Бунт зеркала, какая хуетень,
но Сапфо скаканула со скалы.
Алкей же, некрофил, кричал ей: "Сапфо!
Да я плевал на эту дверцу шкафа,
и что за радость в платяном шкафу!
Чтоб отразить тебя, мою Сапфу,
я изобрел алкееву строфу".
"Любила одного тебя, Алкей,
и если любишь, - донеслось из дали
- сапфической строфою овладей
и чтоб ее твоей предпочитали".
--------------
*вариант для произнесения вслух:

Он говорил: "Что я! Богини след!"
Бунт зеркала, ничтожнейший предмет...

               SAFFO and ALCAEUS

                                       Translated by J. Kates

This poem was published in English translation in: Third Wave: The New Russian Poetry

by Kent Johnson, Stephen M. Ashby (Editor), 312 pages, University of Michigan Press, 1992, ISBN: 0472094157

L’âme déroutée

L’âme déroutée – un ange, tombé dans la boue

des routes, plumé comme s’il était poule,

comme s’il était plumeau, las de se battre

contre poussière; obligé de sourire,

d’être lumière, telle une ampoule,

allumée et éteinte. L’âme, débranchée

du mur qui faisait la cour

à l’ampoule. C’est dur,

l’âme sèche et saoule !

München, août '92

Original en français

Deux chansons

« Feu le faux fou, feu le fou faux », c’est ma

chanson optimiste.

Je tire la couverture de l’imprévisible à moi.

L’imprévisible est toujours couvert, c’est pour ça

qu’on ne le voit pas.

Je transpire sous trois couvertures : celle du passé,

autocollante, celle de la survie provisoire, en patch-

work, et celle que je tire comme on aspire l’air.

Je tire comme on tire en l’air. Pour avertir.

Il y a des masses d’air devant moi. Infinies, innom-

brables. On dit que ça se traverse. Si on met les

chaussettes de l’archiduchesse.

Ma chanson pessimiste, elle, n’a pas de paroles.

Paris, juillet ‘94

Original en français

Les 2 derniers poèmes de: Tatiana Chtcherbina, L’âme déroutée, Écrits des Forges, Le Dé Bleu, Québec, Chaillé-sous-les-Ormeaux, 1995, ISBN France 2-89046-365-6 Canada  2-84031-032-5