LINKS:

Articles & poems in English

Articles & bios in Russian

Poems in Russian

ДА И НЕТ

Если было б мне теперь

восемнадцать лет,

я охотнее всего

отвечала б: нет!

Если было б мне теперь

года двадцать два,

я охотнее всего

отвечала б: да!

Но для прожитых годов,

пережитых лет,

мало этих малых слов,

этих "да" и "нет".

Мою душу рассказать

им не по плечу.

Не расспрашивай меня,

если я молчу.

Read an English translation, here

К ПОРТРЕТУ ЛЕРМОНТОВА

Поручик двадцати шести

годов,

   прости меня,

           прости

за то, что дважды двадцать шесть

на свете я была и есть.

Прости меня, прости меня

за каждый светлый праздник дня,

что этих праздников вдвойне

отпраздновать случилось мне.

Но если вдвое больше дней,

то, значит, и вдвойне трудней,

и стало быть, бывало мне

обидней и страшней вдвойне.

И вот выходит, что опять

никак немыслимо понять,

который век,

      который раз,

кому же повезло из нас?

Что тяжче:

      груз живых обид

или могильная трава?

Ты не ответишь - ты убит.

Я не отвечу - я жива.

1968

To the Portrait of Lermontov

My twenty-six year old ensign,

please forgive me, please forgive

the twice as many years I’ve lived

in this bright world, where I still am.

Forgive me, please forgive me, for

every feast and every day, it’s

been my fortune to have more,

twice as many more than you!

And yet if I’ve had twice your days

there has been room in them for twice

as many fears and injuries.

Who knows which century it was

easier to bear? Between us

who was luckier? What weighs more,

heavy blows the living feel, or

grass that’s growing overhead?

You don’t answer since you’re dead.

And I won’t answer. I’m alive…

ЧЕЛОВЕКУ В ПУТИ

1.

Я хочу быть твоею милой.

Я хочу быть твоею силой,

свежим ветром,

       насущным хлебом,

над тобою летящим небом.

Если ты собьешься с дороги,

брошусь тропкой тебе под ноги 

без оглядки иди по ней.

Если ты устанешь от жажды,

я ручьем обернусь однажды,—

подойди, наклонись, испей.

Если ты отдохнуть захочешь

посредине кромешной ночи,

все равно —

     в горах ли, в лесах ли,—

встану дымом над кровлей сакли,

вспыхну теплым цветком огня,

чтобы ты увидал меня.

Всем, что любо тебе на свете,

обернуться готова я.

Подойди к окну на рассвете

и во всем угадай меня.

Это я, вступив в поединок

с целым войском сухих травинок,

встала лютиком у плетня,

чтобы ты пожалел меня.

Это я обернулась птицей,

переливчатою синицей,

и пою у истока дня,

чтобы ты услыхал меня.

Это я в оборотном свисте

соловья.

     Распустились листья,

в лепестках — роса.

             Это — я.

Это — я.

    Облака над садом...

Хорошо тебе?

      Значит, рядом,

над тобою — любовь моя!

Я узнала тебя из многих,

нераздельны наши дороги,

понимаешь, мой человек?

Где б ты ни был, меня ты встретишь

все равно ты меня заметишь

и полюбишь меня навек.

3
Я не хочу встречать тебя зимой.
В моей душе ты будешь жить отныне
весенний, с непокрытой головой,
как лучший день мой, как мечта о сыне.

Я не хочу встречать тебя зимой.
Боюсь понять что ты старей и суше,
услышать, как ты ссоришься с женой,
увидеть, как ты к другу равнодушен.

Боюсь узнать, что хоть короткий миг
случается тебе прожить скучая,
увидеть, как, поднявши воротник,
спешишь ты, облаков не замечая.

Хочу тебя запомнить навсегда
моим знакомцем, путником, влюбленным
в дороги, реки, горы, города,
беспечным, ненасытным, изумленным.

Живи таким, как в памяти моей,
подверженный порывам и тревогам,
всегда люби деревья и зверей,
И много знай, и спрашивай о многом.

Заглядывайся так же далеко
прозрачными бродячими глазами.
Мне иногда бывает так легко -
я вспоминаю: ты живешь меж нами.

Покуда день, покуда будут течь
стремительные, вспененные реки,
таким тебя мечтаю я сберечь,
тебя такого я люблю навеки.

И если даже ты придуман мной,
такой, какого встретить мне хотелось,
я не хочу тебя встречать зимой,
чтоб выдумка моя не разлетелась.

   1939

Two lyrics from For a Man in his Way

                                 I

I want to be your love

I want to be your strength

fresh wind

                   daily bread

sky flying overhead

a path under your feet,

if you should lose your way

use it and don’t look back;

if you grow tired and thirsty

look, I become a stream:

come close, bend down, and drink.

If you should want to rest

some night in the darkness

of mountainside or forest,

like smoke from a hut I’ll rise

flare up     a flower of fire

you’ll recognise me there.

I will gladly turn myself into

whatever you love in the world;

at dawn, look out of your window,

I’ll be in whatever you see.

I will turn into a bird

(an iridescent tom-tit)

singing     at the day’s end.

Yes, you must notice me,

there in the turning notes

of the nightingale

                           in the leaves.

Can you see dew in those petals?

It is I.

                      And the cloud

hanging above the garden.            Happy?

Then somewhere nearby

my love protects you.

I recognised you among many.

Now our paths are joined.

Do you understand, my love?

Wherever you are you will meet me.

You cannot help but see me.

You'll have to love me for ever!

                         III

I don’t want to meet you in the winter.

    You will always live in my soul as you were

in the springtime, with an uncovered head on

    that happiest day of my life, as in a dream.

I do not want to meet you in the winter.

    I am afraid of finding you older and drier,

of hearing you quarrel with your wife

    and seeing your indifference to a friend;

I’m afraid to discover that you can be

    bored, even for a moment, or finding out

you turn your collar up, like anyone else

    hurrying along under rainy clouds.

I want remember you forever

    as my friend, my travelling companion,

loving mountains and cities, roads and rivers

    insatiably, always carefree, wonderstruck.

So, live like that, As I remember you,

    a man of impulses and nervous tension,

go on loving animals and trees.

    Know much, but go on asking many questions.

Look far ahead now in the distance

    with your transparent, wandering eyes.

Sometimes I feel at ease only to remember

    whatever else, that you are still alive.

So, while the day lasts, while the rivers flow

    rushing by in froth, I dream of

keeping you     exactly as you were then,

    how you were and how I’ll always love you.

And even if I have invented you

    (a man that I should most desire to meet)

I do not want to have the fiction shattered.

    I do not want to meet you in the winter.

ДОМ В МЕДОНЕ

        Памяти Марины Цветаевой

Серый скучный дом в Медоне,

серый старый дом в Медоне,

дом в четыре этажа

у чужого гаража.

Тусклый, плоский, как доска,

ни просвета, ни мазка,

серый дом из кирпича,

как потухшая свеча,

вся в подтеках стеарина.

Вот ты где жила, Марина...

Серый скучный дом в Медоне.

Ни цветочка на балконе.

Ни улыбки за окном.

Мертвый дом, остывший дом.

Нет ни кошек, ни собак...

Дом, как брошенный бивак.

В нем давно уже по-русски

не смеются и не плачут,

от детей нужду не прячут,

не тоскуют и не дышат,

до зари в тетрадь не пишут.

Дом стоит, прямой и узкий,

замолчавший по-французски.

Он стоит у поворота,

затворив свои ворота,

у чужого гаража,

днем и ночью ворожа,

память сердца вороша...

Вороши не вороши,

ворожи не ворожи, -

все крутые виражи,

все пустые миражи,

все чужие гаражи...

Серый скучный дом в Медоне,

он стоит, как на ладони.

Пусть увидит целый мир,

до чего он наг и сир,

как он выглядит убого,

как манит с его порога

уходящая дорога.

Триста метров до вокзала.

Так бы вот узлы связала...

Что ты, право, как спешишь?

Не в Париж ведь?

     Не в Париж.

Что ж ты мечешься, Марина?

Не видала ты Берлина?

Или снова хочешь в Прагу?

Лучше я костьми полягу.

Не поеду я туда,

в те чужие города.

Я хочу скорей обратно --

на Трехпрудный, на Гранатный,

на Плющиху, на Арбат...

Я хочу скорей назад!

В путь! Быстрей! Как от погони...

Серый старый дом в Медоне.

Он глядит вослед упрямо.

Впереди темнеет Кама,

Кама, камень, комары...

Городок бежит с горы.

А до Камы от Медона

все бездомно и бездонно.

Ни неволя, ни свобода.

В горле ком стоит два года.

Нет ни адреса, ни крова.

Нет ни голоса, ни слова.

Нет ни дочери, ни мужа.

Только ужас, только стужа.

Да сирены первый вой,

да война над головой.

Только сын остался с мамой.

Деревянный дом над Камой.

Кто виновен? В чем виновен?

Путь неровен, час неровен...

Темный дом из толстых бревен.

А вокруг ведет Россия

хороводы золотые.

Рощицы ее босые...

Берега ее крутые...

Та, что доченьку растила,

дочку за руку водила,

дочь на волю отпустила...

Чем ты ей не угодила?

Что из дома уходила?

Что в чужих краях гостила?

Что себя не находила?

Нет! Она давно простила.

Уж она бы поняла бы,

кто тут прав, кто виноват,

кабы дали время, кабы

в деревнях не выли бабы

на составы - на закат,

А сейчас, когда пылают

степь и море, близь и даль,

вся Россия отступает,

до тебя ль ей?

До тебя ль?!

И безмолвным уговором

за елабужским забором,

на околице войны,

ты забыта без вины.

Матушка, Россия, Русь...

Дико. Холодно. Боюсь!

Господи, да что же это?

Отступает в август лето.

То ли будет? Подожди.

Как припустятся дожди.

Поплывет, раскиснет глина...

Как же ты тогда, Марина?

А потом зима настанет,

на полгода Кама встанет.

Ни проехать, ни пройти.

Ни тропинки, ни пути.

Только вьюга да пурга.

И ни друга, ни врага.

Лишь снега, снега, снега,

как хозяйская перина...

И не выйти со двора...

Как же ты тогда, Марина?

Ничего. Видать, пора.

Замесила больно круто,

Как ни примешься - неловко.

Все.

     Последняя минута.

И последняя уловка.

И пеньковая веревка.

[1967]

House in Meudon

                             To the memory of Marina Tsvetaeva

Grey and dingy house in Meudon,

dull and grey old house in Meudon,

flat as board    four storeys high

uncoloured brick, unlit, unchosen

there by someone else’s garage, like

a burnt-out candle, dripping wax:

there it was you lived, Marina.

Grey and dingy house in Meudon.

Nothing grows on that verandah.

There’s no smile behind the window,

just a dead house, stiff with cold, with

no dogs, no cats and alone

deserted like a bivouac.

How long since the Russian language

was used there? To cry or laugh or

hide your misery from children,

suffer in,      or breathe, or be

written in notebooks until morning.

Now this upright narrow house

has fallen into French silence

with its gates closed at the bend.

It conjures up by day and night

all your memories in my heart.

From now on, to move or not, will

alter nothing. Magic cannot

change the bends that wait for you

hollows ahead, and more mirages –

houses by other people’s garages.

Now I have it on my palm,

in my own hands: the dingy house.

Look, how bare it is, how lonely,

always facing down the road

three hundred metres. To the station.

- I must pack my bundle now.

- What’s the hurry? Off to Paris?

What’s the fever? What’s the panic?

You’ve seen Berlin already.

Do you want to go to Prague?

- No. I’d rather die. I’ll go to

no more foreign cities. Ever.

I must go back to Trekhprudny,

to Granatny, Plyushikha, the Arbat…

Yes, let’s be going. Soos, as soon

as can be. Fast. At a run.

Still the dingy house in Meudon –

Stubbornly, its black stare follows.

While you find your last dark river

Kama, rocks, insects, and that

small town that reaches down the hill.

To the Kama, then, from Meudon.

To be without a home or foothold.

Not to prison. Not to freedom.

With a great stone in your throat.

Two years. No address. No shelter.

Without a Word. Without a Word.

Without daughter. Without husband.

Only horror, hard frost, sirens,

and the war shriek overhead.

Still your son was with you, in that

wooden hut above the river.

Who was guilty then? Of what?

In that dark house, on that rough road.

All around you, Russia, Russia

danced in golden rings barefoot

in the small woods

                             on the steep banks,

Russian who had brought you up

a daughter once – then let you go.

So, did you displease her? How?

Because you went away from home

and lost yourself in foreign lands?

That she forgave you long ago.

Russia had not time, not then,

to understand you, all her women

wept in all the villages,

 wagons always on the move

steppes on fire, and all her people

running away. How could she then

remember you? Or bother with you?

There you were. Behind the fence.

Yelabuga. The edge of war.

For no fault of yours forgotten.

Mother Russia. Mother Rus’.

This cold. Bleak. I am afraid.

What comes next Lord? Every August

is the end of summer. So

what happens? Every year

rains come and the hardest clay

erodes and crumbles. Winter comes.

Marina. How will you live through it?

The Kama will not move. No way

to cross. By foot or horse. No path

or road. Only the snow. Blizzard.

No friend. Not even an enemy.

Only snow and snow and snow

like our landlady’s featherbed!

You won’t be able to leave the yard.

Marina. How will you live through it?

Even you can’t handle this.

You’ve gone too far.

Yes. This is it.

            And your last trick?

                                A hempen rope.

Двое 

Опять они поссорились в трамвае,
не сдерживаясь, не стыдясь чужих...
Но, зависти невольной не скрывая,
взволнованно глядела я на них.

Они не знают, как они счастливы.
И слава богу! Ни к чему им знать.
Подумать только! - рядом, оба живы,
и можно все исправить и понять...

   1956

Two

Once again they’ve quarrelled on a tram,

    shamelessly indifferent to strangers.

I can’t hide how much I envy them.

    I can’t take my eyes off their behaviour.

They don’t even know their good fortune,

    and not knowing is a part of their luck.

Think of it. They are together. Alive.

    And have the time to sort things out and make up.

Большие ожидания 

Коптилки мигающий пламень.
Мы с Диккенсом в доме одни.
Во мраке горят перед нами
больших ожиданий огни.

О, молодость бедного Пипа,
как тянется к счастью она!
...А в доме ни звука, ни скрипа.
Угрюмо и тихо. Война.

Давно ль в этом доме, давно ли
звучали светло голоса?
Но я не ослепла от боли.
Я вижу вдали паруса.

Моя золотая свобода,
тебя не задушат тоской.
...Конец сорок первого года.
Фашисты стоят под Москвой.

Раскаты недальнего боя.
Больших ожиданий полет.
Петрищевской площадью Зоя
на раннюю гибель идет.

Ее не спасти нам от пытки,
воды не подать, не помочь...
Вокруг полыхают зенитки.
Глухая осадная ночь.

Зловещие контуры зданий.
Ни щелки, ни проблеска нет.
И только больших ожиданий
сердца согревающий свет.

Любовь моя горькая, где ты?
Вернись на мгновение в стих.
Уже я теряю приметы
оборванных нитей твоих.

Но памятью первых свиданий
светлеет жестокий конец.
Зарницы больших ожиданий!
Пленительный трепет сердец!

Какой бы нам жребий ни выпал,
какие б ни грянули дни...
О, молодость бедного Пипа!
Больших ожиданий огни!

Все горше, обидней, иначе,
навыворот, наоборот!
Но рвется упрямо к удаче
больших ожиданий полет.

Как сходны с невзгодой невзгода
в таинственной доле людской.
...Конец сорок первого года.
Фашисты стоят под Москвой.

Но в пору жестоких страданий
является людям всегда
великих больших ожиданий
знакомая с детства звезда.

Отрадны борьба и лишенья
пути, устремленного к ней.
И даже большие свершенья
больших ожиданий бледней.

   1946

Great Expectations

The flame of kerosene flickers.

    Alone in the house with Dickens:

in the darkness around us burn

    fires of Great Expectations.

O how deeply he longed for

    happiness, poor young Pip!

This house without noise

    is filled with the gloom of war.

Is it so long since voices

    brightened the home with sound?

Pain has not blinded me.

    I can see the distant sails.

and feel the golden freedom,

    not yet throttled by sadness.

… It is the end of forty one.

    The Nazis close on Moscow.

The nearby battle booms

    (all expectations rising)

in Petrichshevskaya square

    Zoya goes to her death.

We cannot save her from torture,

    give her some water or help.

The guns blaze all around us.

    The night of siege is hollow.

Alarming the outline of buildings:

    no chinks of light shows there:

the only ray that warms us

    is the light of great expectations.

My bitter love, where are you?

    Come back into my verse!

I’m already losing the marks

    of the threads that you tore loose.

Only the memory of early days

    brightens this cruel end,

that summer flash of expectation

    when we tremble like captives together.

Whatever comes upon us,

    whatever the days bring,

I remember poor young Pip

    and those fires of Great Expectations!

With everything changed, inside out;

    everything hurtful and bitter,

with the flight of great expectations

    something still strains forward.

Bad times are strangely similar

    whenever they strike home.

It is the end of forty one.

    The Nazis close on Moscow.

At the time of sharpest pain

    some star of  great expectations

familiar from our childhood

    always appears for everyone

and the path towards it looks

    comforting however steep.

Perhaps even great achievements

    pale beside      great expectations!

I couldn't find the Russian original

If everything

If everything I cannot learn to bear

    could only be turned into a

song or a story with a firm line

    the weight of grief would leave my heart at once,

as other people, men or women, share

    my pain, and help me to live through it.

This is why I first became a poet.

    I can’t think of any other reason.

Translations into English by Elaine Feinstein, from Elaine Feinstein, Collected Poems and Translations, Poetry Pléiade, Carcanet Press, Manchester, 2002.

ISBN 1 85754 566 4