|
АЛКЕЕВЫ СТРОФЫ
И впрямь прекрасен, юноша стройный,
ты:
Два синих солнца под бахромой ресниц,
И кудри темноструйным вихрем,
Лавра славней, нежный лик венчают.
Адонис сам предшественник юный мой!
Ты начал кубок, ныне врученный мне,—
К устам любимой приникая,
Мыслью себя веселю печальной:
Не ты, о юный, расколдовал ее.
Дивясь на пламень этих любовных уст,
О, первый, не твое ревниво,—
Имя мое помянет любовник.
3 октября 1915
|
And
you, slender youth, are truly fair:
Two
blue suns under the spears of lashes,
And
curls in a dark-streamed whirl,
More
glorious than laurel, crown the tender face.
Adonis himself is my young predecessor!
You
started the vial I am given now –
Kissing the lips of my beloved
I
enjoy the dolorous thought:
It
was not you, oh youngster, who has set her free from charms.
Surprised by the flame of these lovesick lips,
Oh
first one, not yours with jealousy –
My
name will her lover recall. (# 53)
|
|
Летят, пылая, облака,
разрушился небесный город.
Упряма поступь и легка,
раскинут ветром вольный ворот.
Кто мне промолвил "добрый путь",
перекрестил ї кто на дорогу?
Пусть не устанут ветры дуть,
от своего стремить порога.
Былое ї груз мой роковой ї
бросаю черту на потребу.
Над бесприютной головой
пылай, кочующее небо!
31 июля 1915. Святые
Горы.
II
В безмерный час тоски земной...
|
All ablaze, the
clouds fly by,
the sky city lies
in ruins.
My step is
obstinate and light,
the wind has spread
a wilful windlass.
Who blessed me as I
headed off?
Who murmured, “Have
a happy journey”?
Let the winds not
cease to blow,
to urge me from my
threshold.
To the devil for
his use
I throw the past –
my fateful burden.
Up above my
homeless head
blaze on, nomadic
heaven! (# 13)
|
|
Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском.
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
в кулачке окоченелом и жестком.
Ах, от смерти моей увези меня,
ты, чьи руки загорелы и свежи,
ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
ветер всех буревых побережий,
о, Марина, соименница моря!
5 августа 1915. Святые Горы.
|
Blindly staring
eyes of the
Holy Mother and
Savior Child.
Smell of incense,
wax, and oil.
Sounds of soft
weeping filling the church.
Melting tapers held
by young, meek women
in fists stiff with
cold and roughskinned.
Oh, steal me away
from my death,
you, whose arms are
tanned and fresh,
you, who passed by,
exciting me!
Isn’t there in your
desperate name a
wind from all
storm-tossed coasts,
Marina, named after
the sea! (# 9)
|
|
РОНДО
Я вспомню все. Всех дней, в одном
безмерном миге,
столпятся предо мной покорные стада.
На пройденных путях ни одного следа
не мину я, как строк в моей настольной книге,
и злу всех дней моих скажу я тихо "да".
Не прихотью ль любви мы вызваны сюда,
ї
любовь, не тщилась я срывать твои вериги!
И без отчаянья, без страха, без стыда
я вспомню все.
Пусть жатву жалкую мне принесла
страда,
не колосом полны ї полынью горькой ї риги,
и пусть солгал мой бог, я верою тверда,
не уподоблюсь я презренному расстриге
в тот бесконечный миг, в последний миг, когда
я вспомню все.
|
RONDEAU
I’ll remember
everything. In one boundless moment,
the obedient herds
of all my days will crowd before me.
On the paths I’ve
trodden I shall not overlook
one track, like the
lines in my reference book,
and to the evil of
all my days I shall softly say “yes”.
Are we not summoned
here by the whim of love –
love, I have not
endeavoured to break your chains!
And without fear,
without shame, without despair
I’ll remember
everything.
Even if my toil has
yielded me a pitiful harvest,
and my barns are
full of wormwood rather than corn,
and even if my god
has lied, my fait is firm,
I won’t be like
some contemptible defrocked monk
in that endless
moment, the last moment, when
I’ll
remember everything. (# 42)
|
|
Не придут и не все ли равно мне, ї
вспомнят в радости, или во зле;
под землей я не буду бездомней,
чем была я на этой земле.
Ветер, плакальщик мой ненаемный,
надо мной вскрутит снежную муть...
О, печальный, далекий мой, темный,
мне одной предназначенный путь!
1917 |
They won’t come and
it’s really no matter,
- they’ll recall me
in joy or in wrath;
in the ground I
shall not be more homeless,
than I was when I
walked on this earth.
And the wind, my
unhired mourner,
will twirl up over
me snowy lees…
Oh my path,
sorrowful, distant, somber,
predetermined
uniquely for me (# 147)
|
| |
|
| |
|
|
Ты дремлешь, подруга моя, —
Дитя на груди материнской! —
Как сладко: тебе — засыпать,
А мне пробудиться не мочь,
Затем, что не сон ли, скажи,
И это блаженное ложе,
И сумрак певучий, и ты,
И ты в моих тихих руках?
О, ласковые завитки
На влажном виске!.. О, фиалки!
Такие, бывало, цвели
У нас на родимых лугах.
Венки мы свивали с тобой,
А там, где венки, там и песни,
Где песни — там неги... Ты спишь,
Последний мой, сладостный сон?
Плыви надо мною, плыви,
Мое Эолийское небо,
Пылай, мой последний закат,
Доигрывай, древний мой хмель!
|
You sleep, my companion lover, just
like
a child on the breast of its
mother!
How sweet: for you to fall asleep,
for me to lack strength to awaken,
since, tell me, is this not a
dream,
this bed abounding in rapture,
the sonorous twilight, and you,
and you in my peaceful embrace?
Oh delicately winding tendrils
on your moist temple! Oh violets!
The same as the ones which would
bloom
for us in our native meadows.
The two of us wove floral wreathes,
and where there were wreathes there
was singing,
and songs, came with bliss… Oh my
last,
my sweet dream, are you finally
asleep?...
Flow gently, Aeolian sky,
as you drift and drift above me,
keep blazing, last sunset of mine,
keep foaming, my ancient wine! (#
67)
|
|
ПЕСНЯ
Дремлет старая сосна
и шумит со сна.
Я к шершавому стволу,
прислонясь, стою.
ї Сосенка-ровесница,
передай мне силу!
Я не девять месяцев, ї
сорок лет носила,
сорок лет вынашивала,
сорок лет выпрашивала,
вымолила, выпросила,
выносила
душу.
28-29
января 1926
17 марта 1926
|
SONG
Drowsily an
aged pine
rustles in her sleep.
Leaning on her coarse-grained trunk
Here I stand and speak.
“ little pine-tree, just my age,
Give me of your strength!
Not the usual nine months,
forty years I carried,
forty years I had been bearing,
forty years I had been begging,
begged my heart out, got by
pleading,
brought to term
my soul.” (# 178)
|
|
Ради рифмы резвой не солгу,
Уж не обессудь, маститый мастер, —
Мы от колыбели разной масти:
Я умею только то, что я могу.
Строгой благодарна я судьбе,
Что дала мне Музу-недотрогу:
Узкой, но своей идем дорогой.
Обе не попутчицы тебе.
17 марта 1926
|
I shall not lie to
find a lurid rhyme,
Honoured master, no
harsh words from you:
Since the cot your
choice has not been mine,
I can only do what I
can do.
How heartily I thank
relentless Fate
For the prickly Muse
that I’ve been given:
The path we walk is
ours, though it be strait,
She and I aren’t
fellow-travelling women.
17 March 1926
Translation
from An Anthology of Russian Women’s Writing, 1777-1992, edited by Catriona
Kelly, Oxford University Press, 1994 |
|
Ходасевичу
С детства
помню: груши есть такие -
сморщенные, мелкие, тугие,
и такая терпкость скрыта в них,
что едва укусишь, -сводит челюсть:
так вот для меня и эта прелесть
злых, оскомистых стихов твоих.
6 мая 1927
|
To Khodasevich
A childhood memory: those pears,
wrinkled, little, tight,
and hidden inside
tart flesh that puckered the mouth:
exactly so my delight
in the bitter shards of your verse.
6 May 1927
Translation
from An Anthology of Russian Women’s Writing, 1777-1992, edited by Catriona
Kelly, Oxford University Press, 1994 |
|
Марине Баранович
Ты молодая, длинноногая! С таким
На диво сложенным, крылатым телом!
Как трудно ты влачишь и неумело
Свой дух, оторопелый от тоски!
О, мне знакома эта поступь духа
Сквозь вихри ночи и провалы льдин,
И этот голос, восходящий глухо
Бог знает, из каких живых глубин.
Я помню мрак таких же светлых глаз.
Как при тебе, все голоса стихали,
Когда она, безумствуя стихами,
Своим беспамятством воспламеняла нас.
Как странно мне ее напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость,
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты.
И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости... Но я простила ей,
И я люблю тебя, и сквозь тебя Марина,
Виденье соименницы твоей.
|
To Marina Baranovich
You are young,
long-limbed! With such
a marvellously
molded, winged body!
How awkwardly and
with such difficulty
You drag around your
spirit, anguish-stunned!
Oh, I know that
spirit’s way of moving
Through whirlwinds
of the night and ice-floe gaps,
And that voice that
rises indistinctly,
God alone knows from
what living depths.
I recall the
darkness of bright eyes like those.
As when you read,
all voices would grow quiet,
whenever she, a
madman raving verses,
with her frenzy
would ignite our souls.
How strange that you
remind me so of her!
The same rosiness,
goldenness,
and pearliness of
face, and silkiness,
the same pulsating
warmth.
And the coldness of
serpentine wiles
and slipperiness…
But I’ve forgiven her,
and I love you, and
through you, Marina,
the vision of the
woman who shares your name.
(# 220)
|
|
Фаина Григорьевна Раневская
Я тебе прощаю все грехи,
Не прощаю только этих двух:
Про себя читаешь ты стихи,
А целуешь вслух.
Веселись, греши и хорошей,
Только помни мой родительский наказ —
Поцелуй, мой друг, не для ушей,
Музыка, мой ангел, не для глаз.
|
To Faina Grigorievna Ranevskaya
I forgive you almost all your sins
Only two of them I can’t allow:
Poetry you whisper to yourself,
And you kiss out loud.
Sin, have fun, and blossom with the
years.
Only heed my mother advice –
A kiss, my darling, isn’t for the
ears,
Music, my angel, isn’t for the
eyes.
|
|
В ФОРТОЧКУ
Коленями — на жесткий подоконник,
И в форточку — раскрытый, рыбий рот!
Вздохнуть... вздохнуть...
Так тянет кислород,
Из серого мешка, еще живой покойник,
И сердце в нем стучит: пора, пора!
И небо давит землю грузным сводом,
И ночь белесоватая сера,
Как серая подушка с кислородом...
Но я не умираю. Я еще
Упорствую. Я думаю. И снова
Над жизнию моею горячо
Колдует требовательное слово.
И, высунувши в форточку лицо,
Я вверх гляжу — на звездное убранство,
На рыжее вокруг луны кольцо —
И говорю — так, никому, в пространство:
— Как в бане испаренья грязных тел,
Над миром испаренья темных мыслей,
Гниющих тайн, непоправимых дел
Такой проклятой духотой нависли,
Что, даже настежь распахнув окно,
Дышать душе отчаявшейся — нечем!..
Не странно ли? Мы все болезни лечим:
Саркому, и склероз, и старость... Но
На свете нет еще таких лечебниц,
Где лечатся от стрептококков зла...
Вот так бы, на коленях, поползла
По выбоинам мостовой, по щебню
Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! —
В какой-нибудь дремучий скит забытый,
Чтобы молить прощенья и защиты —
И выплакать, и вымолить... Когда б
Я знала, где они, — заступники, Зосимы,
И не угас ли свет неугасимый?..
Светает. В сумраке оголены
И так задумчивы дома. И скупо
Над крышами поблескивает купол
И крест Неопалимой Купины...
А где-нибудь на западе, в Париже,
В Турине, Гамбурге — не все ль равно? —
Вот так же высунувшись в душное окно,
Дыша такой же ядовитой жижей
И силясь из последних сил вздохнуть, —
Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь —
Не белый, и не красный, и не черный,
Не гражданин, а просто человек,
Как я, быть может, слишком непроворно
И грустно доживающий свой век.
Февраль 1928
|
Through a Window-Light
With both knees pressed down on the
still,
Mouth fixed like a fish’s to the
pane,
I breathe, ant then breathe in
again:
So, clinging to life, a body will
Suck from a greyish sack: so the
heart bounds
Insistently: it’s time, it’s time
to go!
The firmament is heavy on the
ground,
The night has turned a dirty grey
like snow,
Grey like this cushion filled with
oxygen.
But I’m not dying yet: I’m still
Stubborn.
I think.
And now again
The bullying magic syllable
Demands its tribute from my life:
- The moon is ringed with rusty
cloud –
And, gazing on the ordered stars,
Address the distance in these
words:
‘As in a steam-bath dirt evaporates
From sweaty skin, so now above the
soil
Dark thoughts and septic secrets,
petty hates
Rise in a miasma dense and foul.
And though the window’s wide for
air
I none the less choke on despair.
Strange, don’t you think? Ills of
all kinds
Are treatable; sarcoma, age’s slow
decline,
Sclerosis… But find the place
What might slow down the germ of
evil’s race!
Kneeling, like this, I’d crawl down
rutted lanes
Down cratered city streets, if I
could go…
Go where?
Where to?
God only knows!
Perhaps to a hermitage somewhere,
Repent my sins in tears and prayer
–
Where is Zozima, faith’s defender,
Or is the world without end ended?’
It’s light. The houses in the dawn
Are bare and thoughtful: high above
the roofs
The Burning Bush church dome and
cross
Give off a flat amnd meagre glint;
And somewhere in the West, in
Paris,
in Rome or Hamburg – who cares
where?
Pressing against the pane for air,
Forcing its sour slops past the
larynx,
Breathing with last reserves of
strength,
Another stands and weeps and
thinks:
Not Red, White, Black: a woman or a
man,
A human being and not a citizen,
Like me, perhaps: someone whose
life now ebbs
In stagnancy, and not in happeness.
February-March 1928
Translation
from An Anthology of Russian Women’s Writing, 1777-1992, edited by Catriona
Kelly, Oxford University Press, 1994 |
|
Мне снишься
ты,
мне снится
наслажденье...
Баратынский
Глаза распахнуты и стиснут рот.
И хочется мне крикнуть грубо:
«О, бестолковая! Наоборот,—
Закрой, закрой глаза, открой мне губы!»
Вот так, мучительница... Наконец!..
Не будем торопиться всуе.
Пускай спешит неопытный юнец,—
Люблю я пятилетку в поцелуе!
|
I dream of you, I dream of
pleasure.
- Baratynski
Your eyes are wide
open, your mouth clamped shut.
And I feeling like
shouting at you rudely:
“You senseless
woman, you! The other way about –
Shut, shut your
eyes, open your lips to me!”
That’s the way,
tormentress… At long last!...
Let us not make
haste in vain.
Leave rushing to the
callow youth,
in kisses, I’m fond
of five-years plans! (# 234)
|
|
Моя любовь! Мой демон шалый!
Ты так костлява, что, пожалуй,
Позавтракав тобой в обед,
Сломал бы зубы людоед.
Но я не той породы грубой
(К тому ж я несколько беззуба),
А потому, не теребя,
Губами буду есть тебя!
Март 1932 |
Oh my love! My madcap demon!
You’re so bony that while eating,
a cannibal in search of meat
would very likely break his teeth.
But I’m above that sort of
crudeness
(and besides, I’m somewhat
toothless),
I won’t tear you all to bits,
since I’ll eat you with my lips!
(# 241) |
|
Вижу: ты выходишь из трамвая —
вся любимая,
Ветер веет, сердцу навевая — вся любимая!
Взгляда от тебя не отрываю — вся любимая!
И откуда ты взялась такая — вся любимая?
Ты — орлица с ледников Кавказа,— где и в зной зима,
Ты, неся сладчайшую заразу,— не больна сама,
Ты, любовнику туманя разум,— не сойдешь с ума,
Все пять чувств ты опьяняешь сразу — вся любимая!
Апрель 1932
|
I see:
you’re getting off the streetcar – utterly beloved
a breeze,
an in my heart it breathes you’re - utterly beloved
I can’t
tear my eyes from you because you’re - utterly beloved!
And
however did you come to be so - utterly beloved?
You,
she-eagle from Caucasian glaciers, where in heat it’s cold.
You,
carrier of a very sweet contagion, who never has a cold.
You,
beclouder of your lover’s reason with logic clear and cold.
All five
senses reel from your intoxication - utterly beloved! (# 244)
April 1932
|
|
Прямо в губы
я тебе шепчу — газелы,
Я дыханьем перелить в тебя хочу — газелы,
Ах, созвучны одержимости моей — газелы.
Ты, смотри же, разлюблять не смей — газелы.
Расцветает средь зимы весна — газелой,
Пробудят и мертвого от сна — газелы,
Бродит, колобродит старый хмель — газелы,—
И пою тебя, моя газель,— газелой!
Октябрь 1932
|
Straight
between your lips I whisper to you – ghazals
With my
breath I want to pour you full of – ghazals
Ah, how
consonant with my obsession – ghazals
You, be
careful, don’t you dare stop loving – ghazals
In
midwinter spring is blossoming – ghazals
From his
sleep a dead man is waked up – by ghazals,
When old
hops ferment and raise some hell – it’s ghazals,
And I
celebrate you. my gazelle – with ghazals.
(# 254)
October 1932 |
|
|
Unless
quoted differently, the translations to English are from
“Sophia Parnok – The Life and Work of Russia’s Sappho”,
by Diana Lewis Burgin, New York University Press,
New York, 1994, ISBN 0-8147-1221-5
|
| |
30-е ИЮЛЯ
ОГОРОД
Мне снилось: я бреду впотьмах,
Вокруг ї ночной пустыней ї сцена.
В начале пятая глава
Those poems,
here
|
