|
SUGAR-PAPER
BLUE
I
Trying to
describe a colour
by comparison
and metaphor
is as futile as
the attempt
to hum the tune
I hear in my head.
But I thought
everyone knew
what was meant
by sugar-paper blue.
Sugar-paper –
that thickish, stiffish
somewhat-grainy-surfaced, mottled
faded-navy
paper glued or folded
into bags for
sugar: the next image
is my aunt and
mother stocky-fingered
in the family
grocery store.
After school,
pushing a metal scoop
through the
shifting granular dampness
inside a hairy
sack of jute,
they’ll find
bags, then to their homework.
You
understand, there is no proof
this actually occurred.
I was trying to
describe a room in Leningrad (in ‘65
still the
city’s name), walls painted
the traditional
nineteenth-century tone
I called
sugar-paper blue,
to a friend in
New York, years later.
II
It was the
study of my guide’s parents,
two polite
Petersborgians
who had
survived the siege,
their daughters
said, with bodies gaunt
and eyes
enormous as Rublev saints
on icons at the
Hermitage (“That’s
how we all
looked”), and now, proudly,
showed books,
albums, pamphlets
guarded through
terrible years.
I turned the
pages of thick or flimsy paper,
thought of
those writers and artists
gone to the
gulags or Paris, and knew
that I was
touching holy relics.
“Here’s
Mandelstam’s first published verse,” Galya
translated.
“These woodcuts are by Goncharova.
And look: Blok.
Bely. Gumilev.”
“The Acmeist
who married Akhmatova?”
(I was such a
show-off). “Yes,” they confirmed.
“And this is
the book with the cycle of poems
dedicated to
her by Marina Tsvetaeva”
-
who titled them The Muse, and later said:
“I
read as if Akhmatova
were the only person in the room.
I
read for the absent Akhmatova”,
-
who didn’t hear them, but carried the manuscript
in
her handbag for years, until
it
split at the folds and fell apart.
III
I was probably
not more than twelve then,
in my aunt’s
glass-fronted mahogany bookcase –
dusting its elaborated clawed feet,
the
swagged garlands of leaves swathing
the
hips of the female torsos
that surged from the column each side
like naked caryatidis, or
twin figureheads with the fixed eyes
and
stern faces of implacable Fates
on
the vessel of expectation
which that bookcase (the same piece now
in
my London apartment; the one object
whose look and contents, I suspect,
formed my taste in everything) became –
I found what
can only be called
“a slim
volume”, with limp covers,
in an unknown
script and language.
I don’t
remember Aunt Ann translating
one line from
its pages, nor ever
explaining how
she came to own it.
But she told me
some facts about the woman
who wrote it –
the first time I heard
those words:
Anna Akhmatova –
later, I wondered how important
the
coincidence of name might be for her,
my
aunt, who since the sugar-bagging days
saw
herself an artist-manqué;
IV
“You are and
admirer of Akhmatova?”
It was a loaded
question, then.
Faces gleaming
white against the dark
blue walls and
shelves of books
as marble busts
in a library,
all three
watched me closely.
“You know I
don’t read Russian. But
there are a few
translations – “
I couldn’t go
on. I felt ridiculous.
“She’s ill
now,” Galya said,
“but still in
touch with everything.
And what a good
neighbour”.
A neighbour?
Hard to imagine her
in such a
mundane situation.
Like the taut
silk of a parachute
collapsing
inward, billowed out,
by contrary
winds, the barriers
of time and
space changed shape and meaning.
“Do you hear
that sound?” My gaze followed
Galya’s to the
ceiling. “She must be
better today,
she’s walking around”.
“Anna Akhmatova
lives upstairs?”
My awestruck,
disbelieving voice
creaked like
the floorboards.
V
Incredulous
questions:
as if needing
to hear the simple fact
reiterated yet
again;
pleading that
somehow they help me
to meet the
famous poet,
the witness,
the sacred
monster,
the old, dying
woman –
or at least
help me to see her –
even if only over the shoulder
of
one of them – who could knock
at
her door and let me look
even if only a moment –
just to see her – a glimpse –
Anna Akhmatova:
my obsessed
demand exceeded
decent behaviour.
But they firmly
insisted, repeating,
as many times
as I asked, that what
I wanted could
not happen.
VI
I have scanned
encyclopaedias
and
dictionaries, read every entry
under “sugar”
and “paper” and “blue”:
endless,
tedious searchings. But no one
acknowledges
the relevance
of those
qualifiers, or recognises
the
description, though I see it
so clearly: a
glaucous sheen
ob the cheap,
thick sheets of paper.
Mandelstam – I hadn’t read him
then – might have written
of
sugar cones from North Africa,
but
eating blue grapes
under “the burning blue sky”
os
Tashkent, did Akhmatova notice
one
wrapped in blue paper?
(As for “papier
bleu”, in White Flock
I found it:
“the blue copy-book
with the poems
I wrote as a child”.)
There are other
more poetic blues:
azure,
cerulean, lapis lazuli,
ultramarine,
cornflower, indigo;
(the colour of
rivers and ocean,
the shadows on
ice and snow).
But my
imagination
stubbornly
returns
to my aunt and
mother,
Feigele and
Channah – Fanny and Annie –
unhappily
filling packets of sugar
(while sucking
the crystal residue).
It’s not as if they came from Russia.
Somewhere near Bukovina
was
where they were born.
It is
impossible to say:
standing side
by side in the damp room
behind the
store – like sisters
in a
Dostoievsky novel –
their
chilblained hands and feet
burned as blue
with cold
as Anna
Akhmatova’s
heart, mind,
soul, body,
or allude to
the janitor’s blue cap,
or the blue
lips
of the woman
who whispered,
“Can you
describe this?”
as she stood in
line
three hundred
hours
With the other
mothers, wives and sisters
outside Kresty
prison.
Is it shameful
or shameless
that I can’t
disentangle the stories?
How
they all must have yearned
for
something to sweeten their mouths,
or
had they forgotten
even the taste of sugar?
VII
Poetry,
maternal figure. Sugar syrup, blue paper.
The Muse: a
veiled girl with pipes in her hand.
Cassandra: “…my
rods prophesied those graves”.
sugar syrup, blue paper
“Not quite a
harlot, burning with passion;
not quite a
nun, who can pray for forgiveness.”
sugar syrup, blue paper
Orthodox
Russian village women pilgrims.
Michal, Rachel,
all the daughters of Israel.
sugar syrup, blue paper
“They are very
nice when they are courting”.
The face of a
child with divorced parents.
sugar syrup, blue paper
“Hiding her
heart” from her husband,
drinking to
“loneliness spent together”.
sugar syrup, blue paper
“Everyone looks
through a foreign window.
One in
Tashkent, another in New York.”
Poetry.
Maternal figure.
Sugar syrup.
Blue paper.
VIII
I wanted to see
her.
I wanted to be
initiated.
Like a hungry
animal
wanting to push
its muzzle
into the
sticky, blue-sugar secrets
of suffering
and poetry,
to lick the
gritty essence of love
from the palms
of her hand:
such were my
ignorant, urgent demands.
The vibration
of footsteps,
the sense of a
body’s bulk and weight
displacing
space, the mystery
existing, alive
and breathing
above my head,
were maddening.
There was then – my first trip to Russia –
after letting me talk, and spin a rope
of
hopeless platitudes more than
long enough to hang myself,
a
stranger said: “If you ever come back,
then I’ll tell you how really is”.
Glad to join our party – the table already
covered with half-empty bottles and glasses –
he
then revealed he’d last seen his father
in
the witness box at the Doctors’ Plot trial.
Unsure if there would be a next visit,
his
wife murmured, “Murdered”, in my ear.
Remembering
this, I had the childish wish
to take the
misery of the century
compact it to a
small black stone
with the
density of a neutron star –
hundreds of
million tons per cubic inch –
wrap it up in
blue sugar-paper
then cast it
into the core of a black hole
from which
nothing can ever escape
from which the
signals would come
dimmer and
redder and fainter
until they
stopped forever…
IX
What I wanted
would not happen. What
I wanted made
the rest of my visit awkward.
Quite soon,
Galya and I
were saying
goodbye to her parents –
and that
beautiful blue-papered study –
and walking
down the stairs.
The
same stairs, etc. etc.
All
the obvious thoughts.
I stopped to
look up at the grey façade
(a handsome
building, as I recall) and,
thinking I was
very cunning, casually asked,
“Which window
is yours?” Half-reluctant,
half-amused,
she gave the answer I hoped for.
There was a
time,
in the forties,
after the war,
when guards
were posted
in the street
outside her house,
and Anna
Akhmatova
was obliged to
appear,
morning and
evening, at her window,
to confirm that
she had not escaped
or killed
herself.
Thought I stood
for a long time
next day
on the opposite
pavement
and stared at
the window
hoping to see,
behind
the spun-sugar
lace of the curtain,
the pale blur
of a face
which might be
hers,
no one was
there.
NOTES by the
Author, to section VII:
“a veiled
girl…” As in Akhmatova’s poem, The Muse.
“Cassandra” So
Mandelstam had called Anna Akhmatova. In that “persona”, she wrote: “Oh
grief/ my words prophesied those graves”.
“Not quite a
harlot, etc.” From the critical essay about Akhmatova’s work by G.L.Lelevich
(1923).
“Michal,
Rachel, all the daughters…” In the early 1920s, Akhmatova wrote about Old
Testament heroines. She had already used the figure of the Orthodox village
woman as a symbol of Russia, and of staunchness, etc.
“They are very
nice… “, “Hiding her heart”, “loneliness spent together” Quoted from poems
relating to Akhmatova’s relationship with Nikolay Punin.
“child with
divorced parents” Reference to Anna Akhmatova’s son Lyova (Lev Nokolaevich
Gumilev), her only child (by her first husband, the poet Nikolay Gumilev).
“Everyone looks
through a foreign window…” Quoted from Akhmatova’s Poem without a Hero
(1940-1962).
|
Цвет сахарной
бумаги
Поэма. Перевод с английского М. Бородицкой
I
Пытаться объяснить словами цвет -
такое же бесплодное занятье,
как песенку, что в голове засела,
вслух напевать. И все же я пыталась:
"Такой шероховатый, блекло-синий,
цвет сахарной бумаги".
Та бумага
была довольно плотной, чуть шершавой
на ощупь, в мелких крапинках, разводах:
вот из нее-то клеились пакеты
под сахар. Тут я вижу мать и тетку,
со слипшимися пальцами, вдвоем
в семейной лавке бакалейной:
придя из школы, руку с черпаком
в мешок лохматый джутовый по локоть
совали, в отсыревшую сыпучесть,
и лишь наполнив сахарным песком
пакеты, ѕ принимались за уроки.
Возможно, я все это сочинила.
Я комнату пыталась описать
в квартире ленинградской, где была я
в году шестьдесят пятом и где стены
хранили с девятнадцатого века
такую точно краску, ѕ описать
подруге из Нью-Йорка, в девяностых.
II
Это был кабинет в квартире
родителей моей переводчицы,
безупречно воспитанных петербуржцев,
переживших блокаду.
("О, тогда, - усмехнулась дочь, - мы все походили
на рублевских святых из музея:
изможденные, с ввалившимися глазами!")
А теперь мне демонстрировали альбомы и книги,
сбереженные ими в те страшные годы.
Я листала плотные и тоненькие страницы,
представляла себе художников и поэтов,
растворившихся в ГУЛАГе или в Париже, - и понимала,
что прикладываюсь к мощам.
- Это первое издание Мандельштама, -
переводила Галя, - с гравюрами Гончаровой.
Вот, взгляните: Блок, и Белый, и Гумилев.
- Муж Ахматовой, акмеист? (мне так хотелось блеснуть!)
- Да… а это вот книжка Марины
Цветаевой, с циклом стихов,
посвященных Ахматовой. Он называется "Муза".
"Я читала, - скажет Марина потом, -
для одной лишь Ахматовой, словно мы с ней вдвоем
были в комнате. Для отсутствующей - читала".
Не слыхавшая чтения Анна
Ахматова после носила рукопись в сумке,
много лет носила ее с собою, пока
она не распалась, протершись на сгибах.
III
Мне, наверное, было лет двенадцать, когда
в застекленном тетином книжном шкафу,
протирая от пыли его звериные лапы
и гирлянды листьев из красного дерева,
что обвивали бедра
двух женских фигур, выраставших из двух колонн -
обнаженных кариатид, а может, суровых мойр
с неподвижными взорами, двух скульптурных двойняшек
на носу корабля надежды, -
в этом шкафу
(он теперь стоит у меня в квартире, в Лондоне,
предмет обстановки,
чья форма и содержимое, подозреваю,
определили мой вкус навсегда и во всем)
я наткнулась на тонкую книжечку в мягкой обложке,
на чужом языке - даже буквы были чужие.
Я не помню, чтоб тетя Анни хотя бы строку
перевела мне оттуда или хоть объяснила,
как эта странная книжка попала к ней в руки.
Лишь немногое рассказала она о той
женщине, что ее написала, ѕ
я тогда впервые услышала эти два слова:
Анна Ахматова.
Позже я спрашивала себя, какое значенье
имело для тети моей совпаденье имен,
для тети Анни, которая с тех бакалейных,
сахарных дней
считала себя неудавшейся артисткой.
IV
- Вы любите Ахматову? - вопрос,
в те годы полный скрытого значенья.
Их лица, обращенные ко мне,
светились, белые на синем фоне,
как мрамор в сумраке библиотек.
Все трое ждали моего ответа.
- Ну, я по-русски не читаю, но -
есть переводы… - Тут я замолчала.
Мне было стыдно. Галя поглядела
куда-то вверх. - Она сейчас больна,
но держится, и в курсе всех событий,
и вообще - прекрасная соседка.
Соседка? Что за будничное слово!
Как будто шелк тугого парашюта
вогнулся вдруг, оборотившись ямой,
и тут же вздулся вновь под мощным ветром:
так искривились, изменяя смысл,
границы времени и ткань пространства.
- Вот, слышите? - Я подняла глаза,
за Галей, к потолку. - Сегодня ей
получше: встала, ходит по квартире.
- Ахматова? Она живет над вами? -
мой голос, севший вмиг от потрясенья,
скрипел, как половицы наверху.
V
Я задавала вопросы,
не в силах поверить,
снова и снова требовала подтвержденья,
я умоляла помочь мне встретиться с ней:
со знаменитым поэтом,
с очевидицей,
со священным монстром,
с умирающей старой женщиной,
или хотя бы
разрешить мне взглянуть на нее
из-за чужого плеча:
ведь они могли
постучаться в дверь
и дать мне хоть краем глаза,
хоть на миг увидеть
Анну Ахматову...
я перешла
все границы приличий. Но каждый раз
мне в ответ повторяли:
то, о чем я прошу -
невозможно, никак невозможно.
VI
Я копалась в энциклопедиях и словарях,
терпеливо читала
все, что было на слово сахар,
и бумага, и синий цвет.
Но никто и нигде не связал
эти близкие вещи, никто по моим описаньям
не признал этот цвет, который я вижу так ясно:
тусклый глянец хрустящих листов
дешевой толстой бумаги.
Мандельштам - я прочла его позже -
написал про мраморный сахар.
А в Ташкенте, "средь неба
жгуче-голубого", где ели
сизый дымчатый виноград,
не попался ль Ахматовой - остроконечный,
я их видела в Северной Африке -
сахарный синий кулек?
(А еще я нашла в "Белой стае":
"Вот эта синяя тетрадь -
С моими детскими стихами".)
Бывают оттенки синего куда поэтичней:
бирюзовый, небесный, ляпис-лазурь,
ультрамарин, васильковый, индиго,
цвет морской и речной волны,
голубая тень на снегу.
Но упрямое воображение
рисует мне мать и тетку -
Фейгеле и Ханну, Фанни и Анни -
печально пересыпающих сахар в пакеты,
машинально слизывающих с пальцев
приставшие к ним кристаллы.
Они и родом-то были
даже не из России -
откуда-то с Буковины.
Но неужели нельзя
глядя на них, стоящих бок о бок
в промозглой кладовке, как сестры в романе
у Достоевского, на худые руки и ноги,
замерзшие до синевы, ѕ
вспомнить об Анне Ахматовой:
как она мерзла
телом, душою, нутром?
И как тут не вспомнить
синюю шапку в дверях
и бледного управдома,
и голубые губы
женщины, что спросила:
"А это вы можете описать?" -
в тесной цепочке жен, матерей, сестер,
в очереди у Крестов,
там, где она стояла триста часов.
Нужно ли мне стыдиться, что я никак
не расплету две спутавшиеся нити?
Им, должно быть, страшно хотелось
чего-нибудь сладкого.
А может, они и вкус обычного сахара
успели забыть?
VII
Поэзия: родство и материнство.
Бумажный шорох, сахарный сироп.
Быть Музой: с дудочкой, под покрывалом,
Кассандрой: милым гибель накликать,
бумажный шорох, сахарный сироп
"не то блудницей с бурными страстями
не то монахиней, что молит о прощенье",
бумажный шорох, сахарный сироп
крестьянкой, что бредет на богомолье,
Рахилью из долины Бытия,
бумажный шорох, сахарный сироп
"Но где мой дом и где рассудок мой?"
ребенком, чьи родители в разводе,
бумажный шорох, сахарный сироп
и тою что, от мужа скрывши сердце,
пила "за одиночество вдвоем".
бумажный шорох, сахарный сироп
"Все в чужое глядят окно,
кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке".
Поэзия.
Родство и материнство.
Бумажный шорох.
Сахарный сироп.
VIII
Я хотела ее увидеть.
Пройти обряд посвящения.
Как голодный зверь,
ткнуться мордой в сыпучие, сладкие тайны
страдания и мастерства,
слизнуть у нее с ладони
шероховатые крупинки любви.
Охваченная нетерпеньем,
я ничего не желала знать.
Звук шагов наверху, тяжесть тела,
расталкивающего пространство, -
живая загадка,
дыша и ворочаясь над головой,
сводила меня с ума.
В мой самый первый приезд в Россию, послушав,
как я изливаю потоки возвышенной чуши
и бесславно иду ко дну,
запоздавший гость, которого мне не назвали,
пообещал: "Если вы приедете снова,
я расскажу вам, как все было на самом деле".
И благодарно примкнув к застолью -
а бутылки уже опустели наполовину, ѕ
он добавил, что в последний раз своего отца
видел в зале суда, свидетелем на процессе врачей.
Его жена, сомневаясь, что я приеду снова,
пояснила мне на ухо: "Его убили".
Вспомнив тот случай, я ощутила детскую жажду
сгрести в кучу всю боль уходящего века,
сгустить ее в один черный камешек,
плотностью равный нейтронной звезде -
тысяча миллионов тонн на кубический дюйм, ѕ
и, завернув его в синюю сахарную бумагу,
бросить в самую сердцевину черной дыры,
из которой нет возврата,
из которой будут еще долетать сигналы,
тусклые, красные, все слабей и слабее,
и пропадут навсегда…
IX
Мое желание
не могло сбыться. Недостижимость
обернулась неловкостью, и скоро мы с Галей,
распрощавшись с ее родителями и чудесным
кабинетом цвета синей бумаги,
уже спускались по лестнице.
По той самой,
по которой… и т. д. и т. п.
Обернувшись на серый фасад
довольно красивого здания,
я, гордая собственной хитростью, небрежно спросила:
- А где тут ваше окно?
Покачав головой
и усмехнувшись, она показала.
В сороковые годы,
после войны,
напротив ее подъезда
топтались особые люди,
и Анна Ахматова
должна была подходить к окну
утром и вечером, давая им знать,
что она не сбежала и не совершила
самоубийства.
Я заступила на пост
прямо с утра и долго стояла
напротив дома,
надеясь узреть в окне,
за сахарным кружевом занавески,
расплывчатое пятно,
которое могло оказаться
бледным женским лицом,
но там никого не было.
|
|
