|
Распродажа
библиотеки историка
Вот тот нагой, что там в углу сидит –
на нем чужой башмак с алмазной пряжкой –
он бледен, жалок, не был знаменит
и жил он дома меньше, чем на Пряжке.
Это в веке чужом золотят стремена,
так причудливо строят и крепко.
Но когда ты живешь-то в свои времена
и буденовка кажется кепкой.
Потому он ушел, он сошел по мосткам –
корешков – по хрустящим оторванным – вниз –
к фижмам, к пахнущим уксусом слабым вискам,
где для яда – крапленый сервиз.
Где масоны выводят в ночи цыплят
из вареных вкрутую яиц,
но их шепот так слаб, так прозрачен наряд,
так безглаво сиянье лиц!
С волной паломников он шел в другое лето,
кто темные их воды пьет?
За желтой и сухой гвоздикой Назарета
дитя босое в сумраках бредет.
Он повсюду – в полях и в трактирах искал
полета отравленной шпаги,
но бесплотное сердце клинок протыкал,
только разум мутя и лишая отваги.
Лик человечества - не звук пустой –
ест’ люди-уши, люди-ноздри, зубы.
В те дни небрит небрит, вес’ в бороде густой,
не то, ч то, что в наши дни – тончал и шел на убыл’.
Все души с прочернью, как лес весной,
но вот придет, светясь, Франциск Ассизский.
Чтоб мир прелестен стал, как одалиска,
довольно и одной души, одной!
Но закрутилось колесо, срывая все одежды –
повсюду – легионы двойников,
их не найти, нет никакой надежды,
зарывшисьь в легионы дневников.
Идет, острижена, на плаху королева,
но чтоб замкнулся этот крут –
вперед затылком мчится дева
и смотрит пристально на ют,
Когда она подходит ближе,
из-под корвета вынимая нош,
хот’ плещешься в ботинке с красной жижей,
Марат, ты в этот миг на Короля похож.
Повсюду центр мира – странный луг
в моем мизинце и в зрачке Сократа,
в трамвае, на луне, в разрыве мокрых ту’
и в животе разорванном солдата.
Где в огненной розе поет Нерон
и перед зеркалом строит рожи,
Где в луну Калигула так влюблен,
что плачет и просит спуститься на ложе.
Где Клеопатра, ночной мотылек,
с россыпью звезд на крылах своих нежных,
флот деревянный – магнит уволок,
дикий, он тянет – что не железно.
Ах, он всех – он даже Петра любил,
что Россию разрезал вдоль,
чeрой икрой мужиков мостовые мостил,
но душ не поймал их, вертких, как мол’.
Ах, не он ли И Павлу валерьянку носил,
Просил – не ссылай хоть полками –
но тот хрипел, И тень поносил,
и как дитя топтал ногами…
Он в комнате пустой – все унесли,
его витряж разбили на осколки,
пометы стерли, вынули иголки,
что тень скрепляла с пустотой земли.
Но больше он любил в архивах находит’,
кого напрочь’ забыто имя –
при свете ярком странно так скрестит’
свои глаза – с смеженными, слепыми,
но благодарными.
А сам он знал,
что уж его наверно не вспомянут.
У входа, прочем, душ един клубится вал,
А имена как жребии мы тянем…
1970 - e
|
Sale of a Historian’s Library
See the man sit in the comer there naked,
wearing a shoe that's not his, with a diamond buckle;
the man with a pinched pale face, who never knew fame
and lived in the Pryazhka madhouse more than at home.
Stirrups flash real gold in another time,
their buildings, though solid, are larded with fancy;
but when you have to live in your own century
a
Budyonny cap means no more than a cloth one might.
And so he walked away, away and over the bridges
down the spines of books-crackling and adrift-
to mantuasoys, to cheekbones bottled in spirit
where poison is served in a crackle-glaze dish.
Where Freemasons incubate chickens at night
from eggs boiled so hard the yolks are like slate:
but their plumage is glassy, and they cheep faintly
and their faces shine with a headless light.
to another year he went, with a wave of pilgrims,
but who will drink the waters that midnight flecked?
When evening falls the child goes barefoot,
picking the dry dun carnations of Nazareth.
And everywhere, in fields and taverns, he looked for
the extravagant sweep of a poisoned sword:
but the blade cut into a heart that was fleshless
till his courage was gone and his reason fogged.
Man's countenance means far more than a sounding cymbal:
some people resemble ears, or nostrils, or teeth:
time was when his unshaved beard grew thickly,
not balding and wispy, as in our days.
All souls have black in the white, like a wood in springtime,
but then St Francis comes scattering light:
a
solitary soul is enough, one single,
for the world to glow with an odalisque's shine.
But the wheel span round, tore his clothing to fragments.
The legions of doubles are fighting on every flank;
yet they cannot be found, it is hopeless to trap them
by joining up in the manuscripts' ranks.
The crop-haired Queen mounts the steps to the scaffold,
but the ends of the circle must be joined:
so the nape of a girl's neck shines in the distance
as she stands and fixes her gaze on the south.
Nearer and nearer she comes: from her corset
she draws out a knife, and closes in;
you look like a king for a moment, Marat,
though your slipper is running in blood as you dance.
The centre of the world is forever
the glint on my finger, in Socrates' eye,
in a tram, on the moon, in clouds grey-knotted,
in the ruptured maw of a slaughtered private.
Where Nero sings in garlands of flame
and pulls a face for the looking-glass,
where Caligula so loves the moon
that, weeping, he calls her to come to his couch,
where Cleopatra's a moth in the night
with a dusting of stars on her fragile wings;
the wooden fleet has been snatched by a magnet
that pulls whatever is not made of iron.
O, but he loved them all-he even loved Peter,
who split Russia in two with his new-whetted knife:
and spread the dark jam of his serfs on the streets-
but their souls skipped away as he swatted, like flies.
Perhaps it was he who took Paul the valerian,
and pleaded his regiment should not be expelled,
but the Tsar only raged at his shade, began cursing,
shouting and stamping his feet like a child...
He stands in an empty room-they have cleared it,
the coloured glass of his window is smashed;
his notes are erased, they have taken the needle
that fastened his shade to the vacuous earth.
What he loved still more was to find in the archives
a
name that time had forgotten for good;
how strange it was to sit in the lamplight
and look on the blind, gummy eyes of the dead,
but he knew they were grateful.
There wasn't much chance
that he himself would survive the past;
a
tide of souls eddies where we come in
and we pull our names from a hat, like straws.
1970’s
From Anthology of Russian Women’s Writing, 1777-1992, edited by Catriona
Kelly, Oxford University Press, 1994 |
|
